Фрэнни и Зуи - страница 14

, что сюжет замешан на мистицизме или религиозной мистификации – в любом случае он ясно дает понять, что введение чересчур откровенного трансцендентного элемента лишь приблизит день и час моей профессиональной кончины. Люди и без того качают головами в мой адрес, и любое дальнейшее использование слова «Бог» – не считая бранного, типично американского значения – подтвердит, точнее сказать, усугубит мое бахвальство наихудшего пошиба и верный признак того, что я вышел в тираж. Что, разумеется, должно заставить любого нормального малодушного человека, особенно человека пишущего, сделать паузу. И я ее делаю. Но ненадолго. Ибо всякое возражение, пусть даже самое красноречивое, хорошо настолько, насколько оно действенно. Дело в том, что я произвожу домашнее кино в прозе с переменным успехом с пятнадцати лет. Где-то в «Великом Гэтсби» (в двенадцать лет он заменял мне «Тома Сойера») моложавый рассказчик отмечает, что каждому свойственно подозревать за собой хотя бы одну из кардинальных добродетелей, и далее говорит, что ему, как он считает, присуща, благослови его Господь, честность. Мне же, как я считаю, присуща способность различать историю мистическую и любовную. Смею сказать, что настоящее мое подношение – это вовсе не мистическая история и не история религиозного мистицизма. Смею сказать, что это сложносоставная любовная история, чистая и запутанная.

Скажу в завершение, что сама сюжетная линия в значительной степени является результатом довольно нечестивых совместных усилий. Почти все дальнейшие факты (спокойные и неспешные) были изначально восприняты мной в виде чудовищно разрозненных рассказов от трех игровых персонажей, в душераздирающе-приватной, для меня, обстановке. Ни один из трех, могу я уточнить, не проявил заметного таланта к краткости изложения и умеренности в подробностях. Каковой недочет, боюсь, дает себя знать и в этой финальной съемочной версии. Я, к прискорбию своему, не могу этого извинить, но настоятельно попытаюсь объяснить. Все мы четверо кровные родственники и говорим на этаком эзоповом семейном языке, своего рода семантической геометрии, в которой кратчайшее расстояние между любыми двумя точками представляет собой полный круг.

И еще кое-что напоследок. Наша фамилия – Глассы. Совсем скоро вы увидите младшего из Глассов, читающего чрезвычайно длинное письмо (которое, могу вас заверить, будет приведено здесь целиком), полученное от старшего брата (не считая покойного Сеймура), Братка Гласса). Стиль письма, как мне сказали, обнаруживает отнюдь не поверхностное стилистическое сходство с речевым маньеризмом рассказчика, и широкий читатель, несомненно, скакнет к опрометчивому заключению, что автор письма и я – это одно и то же лицо. Скакнет непременно и, боюсь, неизбежно. Однако впредь мы будем обращаться к Братку Глассу в третьем лице. По крайней мере, я не вижу веского довода против этого.

В десять тридцать утра, в ноябрьский понедельник 1955 года, Зуи Гласс, молодой человек двадцати пяти лет, сидел в наполненной до краев ванне и читал письмо четырехлетней давности. Письмо – машинописное, отпечатанное под копирку на нескольких желтых листах, – на вид было едва ли не бесконечным, и молодой человек не без труда удерживал его на двух сухих островках своих коленей. Справа от него, на краю встроенной в эмалированную ванну мыльницы, лежала подмоченная сигарета, впрочем, вполне неплохо тлевшая, поскольку он периодически брал ее и делал одну-две затяжки, почти не отвлекаясь от письма. Пепел неизбежно падал в воду, прямиком либо скатываясь с письма. Чего молодой человек, похоже, не замечал. Однако он замечал, по крайней мере отмечал, что горячая вода вызывала у него обезвоживание. Чем дольше он сидел и читал – или перечитывал – письмо, тем чаще и основательней стирал запястьем пот со лба и верхней губы.