Над ней возвышался длинный (продолжающийся почти до верхушек молодых березок на другой стороне дорожки, как показалось ей, сидящей), очень худой человек с аскетичным лицом. Кира по привычке примерила его внешность на возможные роли и решила, что он мог бы сыграть в любом костюмном фильме – что-нибудь вроде серого кардинала, или Савонаролы, или главного волшебника, или демона…
Длинный смотрел на нее спокойно, без какого бы то ни было восторга, зато с непонятным сочувствием. По всему было понятно, что просто так он не уйдет: разговаривать все-таки придется.
– Разрешите сказать пару слов? – и он галантно склонил голову.
Кира тренированно улыбнулась, ласково кивнула, но ни на миллиметр не подвинулась на скамейке, чтобы длинный смог сесть.
А нечего. Стоя скажет пару слов, а сидя – еще неизвестно…
– Если вас не пугает вид актрисы с поблекшим после ночной съемки гримом – разрешаю.
Длинный пренебрежительно поморщился:
– Ну что вы, ваш грим не имеет к вам никакого отношения.
Не слишком понятно, но лучше предположить, что это было задумано как приятные слова.
– Собственно говоря, все ваше актерство не имеет к вам никакого отношения.
Это еще что такое?!
Кира почувствовала, как внутри мгновенно разлился тревожный холод. Так было с самого детства: когда кто-то говорил ей что-то обидное или просто неприятное, она не успевала разозлиться. Сначала был вот этот холод. Начинали мерзко подрагивать коленки, и она в ту же секунду верила в то, что сказанное и есть правда. Это потом она начинала думать, соглашаться или не соглашаться, злиться, соображать, что с этим делать, и совершать прочие осмысленные внутренние действия. А вначале всегда был холод, и она ненавидела себя за него. Ей казалось, такая реакция означает, что она вся до последней своей клеточки жаждет только бурных, продолжительных оваций. Поэтому она никогда не читала ничего о себе – ни в Интернете, ни где-то еще. То есть совсем ничего – ни ругательного, ни хвалебного.
Она даже не успела скептически вздернуть брови, как длинный уточнил – без всякой, надо сказать, поспешности:
– Нет-нет, я не хочу сказать, что вы плохая актриса – ни Боже мой. Вы великолепная актриса. Только это не ваше.
Внезапно Кире показалось, что контур длинного (теперь он стоял на фоне постепенно разливающегося розово-золотого сияния решившего-таки взойти солнца) как-то странно зазмеился. Теперь ее собеседник выглядел словно бы обведенным легким мерцанием.
Это ей совсем не понравилось. Холод тоже никуда не уходил.
Длинный начал нервно расхаживать перед продолжавшей молчать Кирой.
– Послушайте, я смотрел один ваш фильм… По-моему, это были «Песни разводящихся». Помните, вы там играете на рояле? Я музыкант…
Вообще-то могла бы и сама догадаться: потусторонний вид, лицо, явственно демонстрирующее сопричастность высшим материям, недоступным всем, кто не способен отличить музыку Лютославского от музыки Шнитке… Сейчас, небось, начнет говорить, что дилетанту не стоит издеваться над тем, чему люди жизнь посвящают. Слышали. И не однажды.
Длинный, видимо, по-своему истолковал проступивший на Кирином лице скепсис и добавил в свой тон еще чуточку убедительности:
– Я хороший музыкант, Кира. Простите, я не знаю вашего отчества…
Она легонько мотнула головой – вот еще, какое там отчество!
– Спасибо. Так вот я уверен, что вы импровизировали – причем в тот самый момент, когда играли. Более того, я уверен: если бы в фильм вошли все дубли, которые вы сняли – всюду музыка была бы разной. Это так?
