Петро́ оглянулся на лес, там вовсю распевали птицы: «Ишь как поют – им всё равно, жизнь продолжается».
– Банальность смерти, – сказал бригадир, бывший учитель истории и дядькин приятель, протирая спиртом руки, побывавшие сегодня в нескольких десятках ртов, – кстати, у меня есть кое-что для тебя, – и протянул какую-то картонку.
Петро́ с интересом разглядывал красноармейскую книжку, выданную на имя Петра Степановича Нарочинского, старшего сержанта, двадцатого года рождения.
– Что это, зачем? – удивился он.
– Спрячь, дурак, и никому не показывай, случись что – станешь Петькой Нарочинским. Видишь, как повезло, твой тёзка – не надо будет к имени привыкать.
– Но я с двадцать пятого года, для чего она мне?
– Ты думаешь, если немцы отступят, нам простят всё это? – бригадир кивнул в сторону пожарища, – на прошлой неделе повесили несколько солдат, попавших в окружение, им документы уже ни к чему, а нам пригодятся, я и себе взял.
Пришло время уезжать – городок пылал. Утром от местечка остались дымящиеся развалины.
Пётр Степанович резко сел на постели – от сна остались запахи керосина и горелого мяса. Тишина в тёмной комнате пугала. В окно что-то громко стукнуло: «Третий этаж, может летучая мышь врезалась в стекло?» – пытался объяснить себе странный звук бывший полицай.
Рукой нащупал шнур ночника – лампочка тускло засветилась, замигала и с треском взорвалась. «Перепад напряжения», – успокаивал себя Пётр Степанович, пока ещё не осознав, что тени в комнате двигаются. Сгусток мрака отделился от самого тёмного угла и потянулся к нему.
Страх обжигающей волной поднялся от низа живота к горлу и застыл там комком, не давая выдохнуть. В беззвучном крике Пётр Степанович замер, чуждая дьявольская воля сковала его, не давая двигаться. Смрад жжёных волос и костей втекал в нос и открытый рот, наполняя лёгкие, которые, казалось, вот-вот лопнут.
По постели к нему ползла похожая на паука горбатая фигура с палкой, из мрака выглянула голова, сверкнув огромными жёлтыми глазами, смотревшими так страшно, что душа превратилась в смятую бумажку. Сзади чьи-то маленькие цепкие руки обхватили плечи, подобрались к шее, кто-то интимно-близко зашептал на ухо: «Помнишь, как ты меня из леса тащил? Как ты мне голову зажал? Вот так?» – голову Петра Степановича сдавило стальным обручем. Он хрипел и мучительно хотел выдохнуть вонь из лёгких, на краю сознания билась мысль: «Это тот жидёнок пришёл за мной!» Паукообразное существо, сидевшее на постели, завизжало и ткнуло палкой под дых.
Пётр Степанович дёрнулся и проснулся. В комнате стояла густая тишина. Он двигался в темноте как лунатик, будто кто-то направлял его: встал на стул; вырвал с проводами люстру, швырнув её на кровать; закрепил конец брючного ремня на стальном крюке, который сам когда-то с трудом вбил в бетонный потолок; крепкой пряжкой соорудил петлю и засовывая в неё голову, отстранено равнодушно подумал, что так и не починил утюг.
Утром жена Петра Степановича зашла в спальню – тяжёлое тело висело, над опрокинутым стулом…
Зойка держала на руках Тимку, между разговорами целуя его в щёчки. Возбуждённое обсуждение самоубийства соседа с третьего этажа сопровождалось гримасами ужаса и удивления.
– Моя бабушка, Дарья Никитична, сказала, что до этого, вечером сидела с ним и его женой на лавочке у подъезда, что он бодрый такой был, всё газетой «Труд» размахивал. Ну ты представляешь – вот так взял и повесился! На брючном ремне! Ужас тихий!
