Галерея забытых снов - страница 3

У входа толпились ученики – юные, яркие, беспощадные. Их взгляды пронзали, как иглы, их смех резал, как осколки стекла. Эванджелина шла, опустив голову, чувствуя, как их шёпоты сплетаются в сеть, готовую захлопнуться. Она была иной – всегда была. Не их мира, не их света. И они знали это.

Она поднялась по ступеням, и мир качнулся. Толчок. Камень. Удар. Её тело, хрупкое, как фарфоровая кукла, рухнуло на плиты. Платье, запятнанное грязью, стало знаменем поражения, а книга выпала из рук, раскрывшись на странице, где чернила, казалось, сочились кровью. Смех – хриплый, ликующий, как рёв воронов над падалью – взорвал воздух. И среди них – она.

Мэри Линдон.

Прекрасная, как ангел, низвергнутый в отравленный сад. Её золотые локоны сияли в утреннем свете, но глаза – холодные, пустые, как зеркала без отражения – горели злобой. Она шагнула ближе, и толпа расступилась, подчиняясь её воле.

– Принцесса без трона, – прошипела Мэри, и её голос был как шелест змеи, ползущей по костям. – Смотрите, как она ползёт, наша мечтательница! Что, опять шепталась с тенями, Грей? Или молилась своим пыльным книжкам?

Эванджелина попыталась подняться, но рука Мэри, быстрая, как кнут, схватила её за волосы, заставив вскрикнуть. Боль пронзила виски, но она стиснула зубы, не давая слезам пролиться. Толпа загудела, их смех стал громче, как хор демонов, пирующих над жертвой.

– Не отворачивайся, убогая! – Мэри наклонилась ближе, её дыхание обожгло щеку Эванджелины. – Думаешь, твоя бледность и странные глазки спасут тебя? Ты – ошибка, Грей. Даже твой отец знает это. Почему бы тебе не исчезнуть так же, как твои сны?

Слова Мэри резали глубже, чем камень под коленями. Эванджелина чувствовала, как её сердце сжимается, но в глубине её души вспыхнул протест. Она подняла взгляд – прямой, горящий, несмотря на боль. Её голос, слабый, но твёрдый, прорезал гомон:

– Лучше быть ошибкой, Мэри, чем пустотой, что прячется за твоей улыбкой.

Толпа ахнула, и на миг смех стих. Лицо Мэри исказилось яростью, её рука занеслась для удара, но воздух разорвал звон. Колокол. Старинный, мёртвый, пробуждённый, как голос самой судьбы. Его гул прокатился по двору, заставив всех замереть.

Мэри опустила руку, но глаза её сверкнули, как лезвия. Она наклонилась к Эванджелине, почти касаясь её уха, и прошептала:

– Ещё увидимся, убогая. И тогда ни звон, ни твои тени тебя не спасут.

Она выпрямилась, бросила последний ядовитый взгляд и растворилась в толпе, что сомкнулась за ней, как стая теней под мантиями и локонами. Эванджелина осталась на камне, в грязи, с кровоточащей ссадиной на колене. Платье прилипло к телу, как саван, а в ушах звенело эхо смеха. Но она не плакала. Только дрожь и пустота, разрастающаяся в груди, как чернила, пролитые на промокашку.

И тогда её коснулась рука.

Тепло её было иным – как пламя свечи в гробнице, не греющее, но проникающее в самую суть. Эванджелина не подняла глаз, боясь, что взгляд разрушит это мгновение. Она чувствовала его – незнакомца, чьё присутствие было чужим и невыносимо знакомым, как мелодия, услышанная во сне. Он помог ей встать, и, повинуясь неведомому порыву, она прижалась к его груди, как дитя, ищущая спасения. Слёзы, копившиеся годами, прорвались, и она заплакала – за дом, за Марту, за себя, за тень, что уже росла в её душе.

Когда слёзы иссякли, она отстранилась и подняла взгляд. Перед ней стоял молодой человек – не старше двадцати четырёх лет, но с глазами, в которых плескалась вечность. Его лицо, словно выточенное из мрамора, было прекрасным, но холодным, как лик статуи в заброшенной часовне. Тёмные волосы падали на лоб, а взгляд – глубокий, бездонный, как море, в котором можно утонуть, – держал её, не отпуская. Она знала его. Не знала, но знала. Это чувство, как эхо из прошлой жизни, терзало её сердце.