Где мои джинсы - страница 11

– Можно эспрессо, бутылку воды, бутерброд с рыбкой и тирамису?

Мужчина расслабился от факта, что я не буду ещё триста лет стоять и смотреть на него пустыми глазами и ринулся собирать всё, что я ему только назвал. Да, цены, конечно, ничего себе. Кусали меня как кобры. Очень точно попадали по моему кошельку. Яд уже просочился внутрь, вот-вот он умрёт.

– Ты правда будешь эспрессо? – Настя заглянула в мою кружку. Я уже два месяца не ел ничего, что могло бы содержать кофеин или какао. Это могло быть природным возбудителем нервной системы, а я хотел подуспокоиться. Возможно, иногда мне это удавалось. Я думал, это может победить мою псевдо-депрессию, но теперь нужно было, кажется, добавить в этот список алкоголь. Пиво, к которому я был привязан. Мой источник силы, напоминание о моём лучшем друге, который не всегда был рядом в нужную минуту. А пиво было.

– Нет, я только ради запаха. – соврал я, хотя хотел глотнуть.

Мы потусовались в буфете до первого звонка, а потом уже двинули на балкон. Настя уже очень сильно нервничала из-за встречи с моим дедом, хотя мне почему-то было очень весело от мысли, что я сейчас его увижу. Столько радости как будто я никогда не испытывал. Мне даже на секунду захотелось остановиться и отдышаться немного, так сильно эмоции бежали впереди меня. Я видел его буквально на своих прошлых выходных, когда приезжал к ним с матерью в гости, но сейчас было что-то особенное. Он редко куда-то выезжал без неё, они вечно дополняли друг друга в обществе. Их тандем я не выносил на людях. Мне было тяжело между ними. Я чувствовал себя мостом между разными берегами Средиземного моря, один из которых принадлежал Турции, а другой – Греции. Но по отдельности я был рад составить им компанию. Мне захотелось куда-нибудь вывести мать, чтобы она не чувствовала себя обделённой.

Пройдя «фейс-контроль» на входе в ложу балкона, мы с Настей двинулись по рядам в поисках нужных мест. Я сразу увидел деда. Он отчаянно жестикулировал и что-то рассказывал своей соседке справа. Наши два места на краю ряда пустовали. Я поманил Настю за собой. Она явно сконфузилась, но пошла.

Когда я появился в щели между сидушкой и спинкой впереди стоящего ряда, дед сразу повернулся в мою сторону. Настя остановилась сзади меня. Дед сразу вскочил со своего места и протянул мне открытую ладонь.

– Привет, внук! – сказал он, а я схватил его руку и обнял его, прижавшись щекой к его плечу, облачённому в колючий свитер.

– Это Настя, – сказал я и присел между ней и дедом, чтобы он на неё посмотрел. Мне казалось, она не может ему не понравиться. Сегодня такой день, что все всем должны нравиться.

– Очень приятно, приятно! – дед протянул и ей руку, Настя хотела пожать, но дед уже потянул её ладонь и чмокнул. Галантно. Настя с улыбкой, очень волнительной, посмотрела на меня, а я улыбнулся ей: вот такой у меня дед, джентельмен!

Дед рассматривал меня. Оценивал, как я одет. Ему нравилось. Нравился мой пиджак, брюки. Не нравились татуировки, выглядывающие из-под пиджака. Он хватал мою правую руку и показывал Насте, приговаривая, что его внук глупец, изрисовал себя какими-то мультяшками. На самом деле, он меня не осуждал, ему даже было интересно каждый раз увидеть, что я нанёс на своё тело снова.

***

Последней татуировкой были фрагменты распятия, которую я сам нарисовал и отправил своему мастеру. Он согласился выполнить работу за, по-моему, восемь тысяч. Это была моя вторая татуировка на самом видном месте руки. И сделал я её за два дня до своего 26-летия, одиннадцатого декабря. Когда приехал к матери с дедом отметить праздник, они не акцентировали внимание на новом рисунке, потому что он был скрыт под кофтой с длинным рукавом. Я беспокоился об их психике. Так до лета мне удалось скрыть её, но потом дед заметил и стал расспрашивать, давно ли она у меня, мол, потерял счёт уже, я сказал, что да, по сути, не соврал. И потом он спросил, что это, а мать, сидящая в кресле в дальнем углу комнаты, ровным голосом ответила за меня: это распятие. Её отношение к богу для меня остаётся загадкой. Что-то в ней переклинило однажды, когда мне было десять, и она стала сильно верующей. У неё был свой «красный уголок» в комнате, она зажигала свечки, постилась, совершала паломничество несколько раз. Просто ни с чего. Пыталась брать меня с собой в детстве в церковь, помню, как еле выстаивал службу. Из всего я по-настоящему любил потом есть просфору, больше мне особо ничего не запомнилось. Иногда на меня навевает желание съездить в церковь и поставит свечку, но я не знаю, у какой иконы лучше это делать, а спрашивать мать мне почему-то боязно. Как только я перешагнул рубеж в тринадцать лет, я отказался ходить с ней на службу. И в принципе, когда мы ездили с ней куда-то, где были храмы, которые она хотела бы посетить, я оставался снаружи. Мне было тяжело ответить на множество собственных вопросов о боге, поэтому я держался в стороне. Распятие я нанёс на своё тело для того, чтобы держать хорошего-парня ближе. Возможно, когда я сделал это, вопросы перестали терзать мою голову, а просто вращались в этих фрагментах на руке и не покидали забитые рамки, больше не мучая меня по ночам.