и вместо нее подступала
вода… Вернуться на землю – переосмыслить и заново утвердить свои позиции и ориентиры либо отыскать и построить иную реальность, новую жизнь – задача не из простых. Однако гораздо труднее остаться в стихии воды, не потеряв в ней себя.
Четыре стихии образуют четыре более или менее автономные вселенные с доминацией соответственно: земли, воды, воздуха, огня. Наш, земной, мир тяготеет к стабильности, инерции, неподвижности нашей доминанты – стихии земли.
В акватической вселенной земля легче, воздух и огонь интенсивней и ближе. В таком климате аналитическое познание не имеет смысла – имена, дистинкции, детерминации вещей совершенно нестабильны, ибо в силу категории «расплывчатости» границы субъекта и объекта очень неопределенны… Здесь нельзя доверять константам физическим и психическим, нельзя четко различать явь и сон; здесь мираж расплывается иллюзией, а фантом – галлюцинацией. Точнее, подобные слова, призванные отделять воображаемое и сомнамбулическое от осязаемой реальности, теряют конкретное значение, распадаясь в смутных ассоциациях.
Из книги «Мифомания»
* * *
Так в чем же заключалась миссия Головина? Ответа нет.
Говорят, многие его друзья и знакомые, разные люди, пересекавшиеся с ним, мифологизируют, а то и вообще обожествляют его фигуру.
А почему бы и нет, если все это правда?
Уплывая в прошлое по своем завершении, человеческая жизнь из процесса, что вплетён в саму ткань времени, из тонкой изменчивой вязи взаимоотношений субъекта и его реальностей постепенно становится объектом, небольшим отрезком на исторической шкале воплощения, который можно рассматривать и описывать так же, как антиквар составляет опись предметов для аукциона; холодная деталировка таких описаний может на секунду кольнуть сердце особо чувствительного коллекционера («а ведь кто-то ждал первого свидания, сверяясь по этим карманным часам!»), но, в общем и целом, не заставляет наблюдателя сопереживать объекту, если только эффект сопереживания не становится результатом хорошо написанной биографии, то есть художественного произведения, в коем автор представляет своего персонажа под сценическим именем, которое некогда носил живой человек.
Чем больше жизнь (где время – лишь одно из многих измерений), тем больше воды должно утечь, чтобы она стала доступным и безопасным для наблюдения объектом, холодной восковой куклой из музея мадам Тюссо, коя может иметь грозный вид и пистолет за поясом, но уже никогда не выстрелит, что бы о ней ни говорили. Если же прослойка времени тонка, умерший еще как бы не совсем умер, тысячи нитей связывают с ним нас, живых, даже если он покинул мир нашей повседневности задолго до медицинского заключения о смерти тела. Потому что смерть – явление социальное, для индивидуума ее не существует (для осознавшего себя индивидуума, добавим, так как осознание себя – главное и единственное лекарство от смерти). Писать о человеке в этот период очень неудобно и неловко, это как вынуть рыбу из аквариума и рисовать ее, понимая, что она задыхается на столе; но именно этого и требуют общественные условности, поскольку в нашем мире смерть для талантливого человека – самый респектабельный (а иногда и единственный) способ напомнить о себе. Я не хочу нарушать этой общественной условности, и потому взялся написать данную заметку, хотя мой взгляд, представленный в ней, – лишь одна из бесчисленных фасеток, в которой отразился краешек жизни Евгения Всеволодовича Головина, автора, которому для превращения в более-менее безопасный объект описания, классификации и «объяснения» потребуется еще не один десяток лет, если не столетий.
