Я шел по памяти – мне нужно было обойти свой дом вокруг и выйти на пешеходную линию, пролегающую вдоль проезжей части. Маршрут, исхоженный тысячами дней. Ведущий к тысячам целей. На месте дороги лежала пропасть – разлом, уходящий в темную тесную бездну, поглощающую глубиной и свет и звуки. Я шел по его краю, допуская, что бездонная опустошающая мгла не помешала бы моему шагу, и, ступи я мимо видимой тверди, падения не последовало бы. Но мне не хотелось рисковать. Мне хотелось лечь на землю и держаться за нее руками так крепко, как будто сила земного тяготения больше не властвовала надо мной. Преодолевая это желание, я дошел до местечкового культурного центра, скрывшего систему своих низких залов и кабинетов в подвале длинного жилого дома. Лестница вниз была крута и спиралевидна. Спуск по ней, казалось, занял у меня больше времени, чем путь от дома до ближайшего в этом районе места встречи страждущих от бессонницы, нервных расстройств и судорожных припадков. Лестница меняла высоту ступеней под моими ногами, пускала по стенам ворчащий подвижный гул, вспыхивала факелами и дрожала, будто сжималась и утончалась в ритм неровного обратного отсчета. Но я помнил, каким на самом деле был спуск в культурный центр – семь аккуратных ровных ступеней из искусственного камня. Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь простых шагов, обратившихся в торжественное нисхождение в самые недра необъяснимости происходящего.
Во входном холле, вместившем стол администратора, окно гардеробного помещения и пару ветхих, но крепких диванов, у дальней стены за столом сидела девушка. На его шершавой поверхности стояли несколько небрежно покрашенных глиняных кувшинов. По обеим сторонам от стола прямо из кафельного пола росли огромные, тянущиеся по стенам кувшинки со светящимися лепестками. Стена за девушкой была испещрена трещинами и крупные хлопья отшелушивающейся под самым потолком краски переходили очертаниями и текстурой в такие же светящиеся лепестки кувшинок.
– Ясама. Унцу реде-реде помсат? – сказала она.
– Что, простите?
– Унцу помсат? Лерих лерон вазими.
– Я ни слова не понимаю.
Она мило ворковала что-то совершенно незнакомое и оттого выглядела любопытной, но осторожной туристкой.
– Водзюц иссиро лерон пра.
– Что?… Я… Мне нужна группа поддержки.
– Корто!
Она поднялась из-за стола – в длинном мешковатом платье, белая, как новая батарея, и подошла. Мягко взяла меня за предплечье и показала на настенные часы, на которых не было часовой и минутной стрелки. Только секундная – красная и стремительная, как окровавленная стрела.
– Суномигата барте. Арфиол нагада?
Затем она, осторожно – даже сочувственно – повлекла меня к одному из ветхих, но крепких диванов. Я сел.
– Цем лерон циари аротилеш. Велилу.
Мне необязательно было понимать ее слова, чтобы понять ее. Она пригласила меня подождать, потому что сбор начинался позже. Судя по тому, что подождать я мог здесь, сидя на диване, ожидание не заняло бы много времени. Я разместился поудобнее и заметил, что огромные кувшинки пропали. Глиняные кувшины тоже. Весь холл обрел резкость, но при этом и обыденно-непримечательную бытовую бледность. Стены поменяли цвет с иссиня-бирюзового на грязный бежевый. У меня в руке была наполовину полная бутылка минералки – та самая, которую благосклонно передала мне Адриана Тендерлоин. Я сделал несколько глотков. Спустя прошедшее время, вода все еще оставалась холодной, колючей и освежающей. Девушка за столом больше не была одета в мешковатое платье и совсем не выглядела белой и свежей. Она была смугла и устала – внутри темного свитера крупной вязки. Я подошел ближе к столу и осмотрел ее: лицо, засвидетельствовавшее тяжелый опыт болезни любимого человека. Возможно, даже его трагическую кончину. Теперь девушка скорбела и помогала нуждающимся в честь памяти ушедшего. Я осмотрел ее руки – жесткие натруженные руки с мозолями от отвертки на правой ладони и мозолями от гитарных струн на кончиках пальцев левой руки. Девушка не располагала отличительными интеллектуальными качествами, но зато была крепка телом и обладала блестящей моторикой – поэтому зарабатывала ручным трудом и играла прекрасный грубый блюз на своем крошечном открытом балкончике каждый вечер. Я смотрел на нее, и настолько живо представлял ее жизнь, что в какой-то момент усомнился в собственном авторстве этих фантазий. Они были слишком правдоподобны.
