За исключительную простоту, надёжность, безотказность в работе.
А ещё – скорострельность.
Тысяча выстрелов в минуту – это вам не хухры-мухры! Поливать с такой частотой свинцом не способен ни один «шмайсер» в мире. Да что там вражий «шмайсер»? На тот момент – вообще никакая «импортная» в том числе союзническая хрень!
…Улучив мгновение, Подгорбунский подобрался к комкору на расстояние вытянутой руки и, ни слова не говоря, протянул ему заблаговременно написанный рапорт о переводе в механики-водители. Но тот лишь скривился в ответ:
– Погоди немного – не до тебя сегодня.
– Но ведь вы сами…
– Ситуация на фронте кардинально изменилась. К осени ты и так будешь воевать в танке – обещаю.
– Что ж… Ловлю на слове…
– Отставить… Что значит ловлю?
– Виноват! Исправлюсь!
– Тогда же встретишься и с одним нашим общим знакомым…
– С кем?
– Его имя, с твоего позволения, называть пока не буду. Хочу преподнести тебе небольшой сюрприз.
– Лады! – совсем не по Уставу, разочарованно выдохнул старший сержант и вразвалочку побрёл по накатанной дороге, на которой всё ещё стояли две уже разгруженные «полундры», в сторону позиций своих товарищей-бронебойщиков.
– Горбун! – вдруг донеслось ему вслед из кабины ближнего грузовика.
Володька резко, до боли в затёкшей после общения с генералом шее (устал всё время тянуть вверх подбородок!), повернул голову и, не моргая, уставился в бездонные, бесконечно синие глаза водителя, успевшего спрыгнуть с высокой подножки.
– Дровосек?
– Я, братан, я!
Они обнялись.
– Давно воюешь?
– Давно. Чуть ли не с первого дня! – Дровянников (а это был именно он!) роскошно улыбнулся, демонстрируя редкие и не самые здоровые зубы, покрытые жёлтым налётом, и протянул другу пачку дефицитного «Беломора» с уже оторванным уголком, из которого торчало несколько гильз – так на самом деле назывался полый мундштук папирос. – Будешь?
– Не откажусь. Курить – Родину любить!
(Да-да, и такие, как бы сейчас сказали, слоганы, были в тогда ходу у разбитных советских рекламщиков!)
– Согласен… А ещё, ты не поверишь, я как-то читал на одной дореволюционной пачке: «Наша продукция – идеал джентльмена, лучший друг спортсмена»[30].
Лихой водила по-зэковски согнул папироску под прямым углом, что сделало её похожей на курительную трубку, и, щёлкнув всё той же полюбившейся советским воинам неприхотливой «вдовушкой», поднёс пламя сначала к «курке»[31] собеседника, а потом и к своей, после чего надолго вперил взгляд в пока одну-единственную, но такую ценную и важную медаль, украшавшую новенькую, тщательно отутюженную гимнастёрку его некогда закадычного дружка:
– Шо, продолжаешь геройствовать?
– Ага! – сухо согласился Подгорбунский, догадываясь, что дальнейшая беседа с бывшим корешем будет не такой простой, как ожидалось.
– А я всё ещё думаю, рассуждаю, примеряюсь, присматриваюсь… Пока!
– К чему, если не секрет?
– Стоит ли проливать кровушку за власть, которая нас так истязала?
– За власть, может, и нет. А за свой народ – стоит. За матерей и отцов наших, за погибших товарищей, за обесчещенных невест, за Родину, за наш священный Союз, наконец, за Святую Русь! Извини за пафос, конечно.
– Во как ты запел, однако!
– И чем не нравится тебе моя незатейливая песня?
– Честно говоря, всем… Но, главное, интонацией – слыхал такое слово?
– Слыхал… А как же.
– Выходит, ты в самом деле завязал?
– Да. Причём, могу тебя заверить, окончательно и бесповоротно.
