Суббота. Лампы под потолком постанывают, и в резонанс им чуть вибрирует воздух. Аня пришла в выходной, надоел пригляд Эрика. Высматривает, а потом Джону докладывает, минуя меня, – ощетинивалась Аня в первые недели в новой лабе, и натягивала маску всезнайки, молчком пробиваясь к живым срезам мозга. Не выходило. И казалось, Эрик плотнее наблюдает, дожидается, когда все брошу и исчезну. Хорошо хоть с Нэнси можно посмеяться над ним. Но сейчас и поддержка подруги не спасала, надвинется тьма и повторится питерская катастрофа. Потому и пришла спозаранку, знала, Эрик по субботам гоняет на велике с другом по мостам Манхэттена.
В лабе так тихо, что в ушах задребезжал голосок малыша, которого Аня встретила в скверике, когда присела поглотить утренний апельсин-банан-манго из бумажного пакета от уличного продавца фруктов.
Мальчишка ныл папа… когда… папа… когда… папа… когда… папа… когда… папа… когда… папа… когда и бился в колени молодого отца, который завалился от усталости на скамейку, выйдя из госпиталя. Модная бородка и спортивные сандалии, а главное массивное оловянное кольцо выпускника университета плюща говорили, что парень состоятельный.
Может, из родных кто сюда на первый этаж угодил. Уж не мама ли малыша?
Скамейки другой не было, и Аня приняла утреннюю фруктовую дозу под бесконечное дребезжание маленького засранца. И теперь его голосок дрожал в голове и, казалось, отдавался эхом от кафельных стен.
Аня включила компьютер, щелкнула тумблерами приборов на управляющей панели своей установки, зажгла фонарик под микроскопом и запустила охлаждение микротома для нарезки мозга – привычное рабочее жужжание заглушило писк в голове. Она взяла тележку с пустой клеткой и спустилась в подвальный этаж, отсканировала бейджик и попала в сумрак вивария «Рифа». На бесконечных металлических стеллажах ряды клеток с крысятами особой лабораторной породы. Их красные глазки забегали, когда она, задвинув вчерашнюю клетку в нишу мойки, прошла вдоль рядов к клетке крысенка со швом между ушами. Длинный нос, как у Бурбонов на полотнах Гойи оттянул его морду вниз, он смешно повел усиками, и Аня вдруг дала ему прозвище Карл.
Нельзя! Не к добру это.
Так и вышло. Когда в лаборатории Аня уже приготовилась ввести наркоз, Карл противно пискнул, как тот маленький засранец, Аню передернуло, и крысенок выскользнул из ее перчаток и шмыгнул в клубок проводов под установкой. И надо же! В ту же секунду дверь отворилась, и Эрик успел углядеть белый хвост крысенка. Эрик тут же нырнул под установку. Куда там! Карл исчез. Эрик осел на круглый табурет рядом с преступницей, и оба наблюдали как стала отключаться лаба.
– Усилитель… микроскоп… микротом, – бормотала Аня.
Когда пришел черед компьютера и стихли его вентиляторы, щеки Эрика уже приобрели белошёрстный окрас. Он, задохнувшись, молча откатил табурет, ударился коленкой о тележку, сбил клетку и отбросил ее и не сразу смог открыть дверь. Крах, конец, катастрофа, ужас: слова и близко не отражали пустоту, которая наполнила солнечное сплетение. Аня хватала воздух, согнувшись, как в детстве после удара под вздох. Дверь за Эриком захлопнулась.
С-у-бб-о-т-а! Джон играет вечером в баре. Меня вышибут из лабы из бара! Или, как правильно? Вышибут из лабы в баре.
Аня захохотала всем телом, рвя диафрагму, но хохот был беззвучным – как в вакууме. Так хохотали те несчастные – на страшных дагерротипах в коридоре первого этажа «Белим», которых сто лет назад в этой операционной били током, все подкручивая, подкручивая, подкручивая реостат и все увеличивая, увеличивая, увеличивая амперы.
