Глашатай - страница 14

Он говорил очень дружелюбно, еще раз объяснил, в чем я был неправ (хотя как раз это довольно быстро понял и без него), а потом начал меня расспрашивать. Помню, что вопросы казались мне очень странными: где родился и вырос, кто родители (очень, помню, посочувствовал, когда я объяснил, что оба умерли). Я через какое-то время пришел в себя – и тоже стал спрашивать. Он не отнекивался, рассказывал, но его биография была, ты знаешь, как будто списана с учебника или взята из плохого сценария про наших доблестных чекистов: суворовское училище, армия, Ангола, потом академия ФСБ (как-то она иначе тогда называлась – он мне чуть что не по годам описывал всю эту катавасию с переименованиями, я, конечно, сразу же все забыл) и работа. Странно, что при этом его никак нельзя было назвать твердолобым коммунистом. Я вообще обратил внимание (потом уже, когда часто общался не только с Айсменом, но и с его коллегами), что среди них было не так много идейных. А может, они эту свою идейность тщательно прятали – сложно сказать. Так или иначе, Васильев – и по манере разговора, и по кругозору, и в целом – был совершенно не похож ни на партийных лидеров, ни на солдафонов, которые про «есть такая профессия – защищать родину». Он меня тогда удивил, помню: спросил, вдруг, не играю ли я в преферанс. Я честно признался: из всех азартных игр я в состоянии освоить только подкидного дурака. Не потому, что тупой, а потому что скучно тратить на это время. Он возразил: мол, преферанс – это шахматы, только с картами, интеллектуальная игра, развивающая комбинаторику и умение считать. Вот это у него, пожалуй, и было главным – умение считать. Математика. Мы проговорили с ним практически до самого утра, потом ему позвонили, он сказал мне, что был штурм, что есть жертвы. Я спросил, можно ли теперь позвонить в редакцию и надиктовать. Он тогда, помню, не просто согласился, а даже связался с кем-то из своих, уточнил для меня какие-то цифры и факты, которых тогда еще ни у кого не было. Мы договорились встретиться еще раз, через день, и разошлись.

…Такими ты видела мои комментарии? Я пока не вполне понимаю тот формат, что ты пытаешься создать. Ну, и свою собственную роль во всем этом – тоже. Если тебе нужно что-то еще, напиши.

По воскресеньям мать готовила печенку. За ней надо было идти на ближайший рынок, стоять очередь в мясном отделе. Игорь шел «за компанию» – нет, не чтобы помочь: что там было нести в этой печенке? А кроме нее мать почти и не покупала ничего – было дорого. Ему нравились мясные ряды. Огромные колоды, на которые мужики в грязных халатах и окровавленных передниках бросали куски свиных и коровьих туш, взмахи топора, резкие или чавкающие звуки, с которыми от целого отделялись части. В основательности расчленения было что-то пугающее и вместе с тем – притягательное. А на стенах висели большие рисунки: свинья и корова с указанием всех органов и номерами под каждым: один – голова, два – грудная часть, потом голяшки, вымя, филе. Но главным были, конечно, весы. Пока мать стояла в очереди, он крутился около других покупательниц (почему-то чаще всего здесь стояли женщины, мужчины встречались редко) и наблюдал, как на одну плоскую тарелку весов продавец небрежно кидает кусок говядины, свинины, телятины, а на другую выставляет гирьки. Большие – килограммовые, поменьше – на полкило, совсем маленькие, на пятьдесят граммов. Тарелки опускались и поднимались, иногда требовались дополнительные гирьки – или же одни менялись на другие – а потом все, недолго покачавшись, приходило в равновесие. За этим процессом Игорь следил завороженно, регулярно задаваясь одним и тем же вопросом: что произойдет, если вдруг когда-нибудь продавцу не хватит тех гирек, что у него есть? Особенно сильно он волновался, когда подходила очередь матери: а что как именно на них и случится страшное? Но – не случалось. Гирек хватало, между железом и мясом наступал временный баланс, с бумаги, на которой лежала печенка, тонкой струйкой текла кровь. Игорю было пять лет, матери – двадцать восемь, отца он ни разу не видел; по словам матери, тот был летчик и погиб во время испытаний. Когда Игорь учился в третьем классе, Борька-урод, двоечник и тупица, однажды глумливо выкрикнул: «Знаем мы этих летчиков, ага – чалится, поди, папаша, на нарах, как у всех». Игорь не очень понял, что значит «чалится на нарах», но Борьке на всякий случай навалял по первое число. Через несколько дней набрался духу и спросил у матери, что на самом деле случилось с отцом. Но, вопреки ожиданиям, история оказалась совершенно правдивой – мать показала несколько фотоснимков, где мужчина в «летчицкой» куртке стоял около небольшого самолета: улыбка, солнце в волосах, рукой машет невидимому фотографу. Игорь ощутил странный спазм внутри: почему-то до слез стало себя жалко, даже по сравнению с Борькой. У того отец все же жив, может, когда-нибудь они увидятся, а у него нет ни единого шанса. Еще через пару лет появился и старый отцовский друг: подарил Игорю модель аэроплана, поговорил с матерью, а спустя неделю та сказала, что Игоря примут в суворовское училище.