До большой реки,
Колыхаясь и сверкая,
Движутся полки…
Боевые батальоны
Тесно в ряд идут,
Впереди несут знамёны,
В барабаны бьют…
И испытанный трудами
Бури боевой,
Их ведёт, грозя очами,
Генерал седой».
В стихотворении описана русская армия, двинувшаяся под командованием генерала Алексея Петровича Ермолова на завоевание Кавказа. Этот поход Лермонтов не воспевает, скорее, осуждает. Ведь заканчивается его рассказ тем, что «Казбек угрюмый» посчитал русские полки своими «врагами»:
«Грустным взором он окинул
Племя гор своих
Шапку на брови надвинул
И навек затих».
Но именно это стихотворение Маяковский-старший «заставлял заучивать» сына.
Зачем?
Не для того ли, чтобы с ранних лет приучить мальчугана относиться к любой захватнической политике с осуждением? Возможно, так оно и было. Особенно если учесть явное благорасположение Владимира Константиновича к революционной «Марсельезе».
Но…
Открыто делиться своими раздумьями было тогда опасно. И очень многое из того, что произносилось вслух, не отражало мировоззрения говорившего. Поэтому у россиян и возникла непреодолимая тяга к иносказаниям.
Родившийся в 1853 году поэт и философ Владимир Сергеевич Соловьёв своих читателей прямо предупреждал:
«Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искажённый
Торжествующих созвучий?»
В другом его стихотворении говорилось, вроде бы, о сне. Но между строк можно было прочесть и горестные сетования автора на невыносимость существования, когда тебя окружает сонм сыщиков-филёров:
«Какой тяжёлый сон! В толпе немых видений,
Теснящихся и реющих кругом,
Напрасно я ищу той благородной тени,
Что тронула меня своим крылом».
Ещё один российский поэт Дмитрий Сергеевич Мережковский в стихотворении «На распутье», написанном в 1883-ем, восклицал:
«Мне не надо лживых примирений,
Я от грозной правды не бегу;
Пусть погибну жертвою сомнений,
Пред собой ни в чём я не солгу!
Испытав весь ужас отрицанья,
До конца свободы не отдам,
И последний крик негодованья
Я, как вызов, брошу небесам!»
Склонные к бунту россияне искали новый способ выражения своих мыслей и новую манеру их изложения. Не случайно фраза, высказанная Дмитрием Мережковским, стала крылатой:
«Лишь постольку мы люди, поскольку бунтуем».
Вот почему манифест Жана Мореаса (Иоаннеса Пападиамантопулоса), появившийся 18 сентября 1886 года в парижской газете «Le Figaro» и провозгласивший новое поэтическое направление (символизм), россияне встретили не только с пониманием, но и с восторгом. Ведь Мореас, считавший себя и своих соратников-стихотворцев последователями Шарля Бодлера, Поля Верлена и особенно бунтаря Артюра Рембо, восстававшего против всех поэтических канонов, в своём манифесте писал:
«Символистскому синтезу должен соответствовать особый, первозданно-широкоохватный стиль, отсюда непривычные словообразования, периоды то неуклюже-тяжеловесные, то пленительно-гибкие, многозначительные повторы, таинственные умолчания, неожиданная недоговорённость – всё дерзко и образно…».
Молодые российские поэты и художники восприняли новое течение в искусстве «на ура!» – ведь с его помощью вместо понятных всем слов можно было употреблять аллегории, намёки и символы. Причудливая словесная форма позволяла скрывать подлинное мировоззрение и сокровенные мысли. И символистами объявили себя многие стихотворцы.
