Шафранов согнал хомяка.
«Пустая гавань необитаемого острова… – подумала Арцимович, – ни Сети, ни друзей, ни нормального ионного душа. Ни даже работы…
Впрочем, работы нет уже давно», – добавила она к своей мысли через несколько шагов.
Когда они подошли к высокой длинной серой стене периметра солнце еще продолжало садиться. Оно продолжало садиться уже третьи земные сутки.
2
Улыбаться Этьен Мирзоев начал еще до того, как двери медицинского отсека распахнулись.
– Здравствуйте, милый доктор! – склонил он гордо посаженную, слишком рано начавшую лысеть голову. – И здравствуйте…
– И здравствуйте, Этьен! – ответила ему Арцимович, видя как постепенно гаснет его с надеждой обегающий помещение взгляд.
– Аллочки нет, – продолжила Арцимович, – она с вместе вашими коллегами учится на Ангаре.
«Улетела и даже не предупредила», – прибавила она мысленно.
Широкая белозубая улыбка Этьена исчезла лишь на секунду.
– Ах, – сказал он, – Не знал, что вы одна, – непременно захватил бы вина! – и прищелкнул пальцами.
– Я бы вас с ним и забраковала…. Поберегите его лучше для Аллочки. Впрочем, если я узнаю, что вы ее здесь поите, забракую вас обоих.
– Вы сегодня суровы. Куда прикажете?
Легкое пришепетывание, которым приправлялись реплики Этьена, удачно оттеняло чересчур вежливый тон, с которым они подавались.
– А вот в креслице присаживайтесь. Только разденьтесь сначала.
Этьен стал раздеваться.
– Прямо даже неловко, – пробормотал он.
– Ничего-ничего. Поднимите-ка руки. Отлично! Вы случайно танцами не занимаетесь?
– Как же не занимаюсь? Приходите как-нибудь к нам на хуторок в пятницу, сами все увидите.
– Непременно, вот только Аллочку дождусь.
Арцимович принялась закреплять на нем датчики «обвязки».
– Может быть, я лучше сам?
– Зачем же сам? Сервис входит в стоимость… Вы сегодня начальство вперед не пропускаете? Владимир Евгеньевич обычно первым заходит. А сегодня уже и материаловеды прошли, и физзащита.
– Владимир Евгеньевич там, в коридоре. Он… еще зайдет.
Владимир Евгеньевич зашел предпоследним.
– Здравствуйте, коллега-диагност, – сказал он неожиданно глухим голосом. Левую руку он держал в кармане пиджака, а правой делал какие-то невнятные движения – то ли призывал доктора без нужды не хлопотать для него, то ли одобрительно поглаживал по голове воображаемого ребенка.
Арцимович прищурилась.
Владимир Евгеньевич улыбнулся.
«Улыбка у него была хорошая. Как у многих некрасивых людей», – в который уже раз припомнила Арцимович. Она поздоровалась и предложила Владимиру Евгеньевичу раздеваться и присаживаться.
Когда она начала крепить на нем «обвязку», Владимир Евгеньевич вдруг стал морщиться.
– Простите, – сказал он, – сегодня просто день очень… выразительный.
И опять сделал неловкое движение рукой.
Арцимович украдкой проверила свое декольте – но нашла его не более выразительным, чем обычно.
Получив результаты обследования, она несколько секунд постукивала ноготками по рамке планшета. Ноготки были аккуратно отточены, и звук получался весьма вкрадчивым.
Владимир Евгеньевич какое-то время тихо переносил взгляд ее больших, окаймленных длинными ресницами синих глаз, потом поднял руку и провел ею по седоватым и в самом деле несколько встопорщенным усам.
– Владимир Евгеньевич, – сказала Арцимович, прекращая экзекуцию.
Но тут на планшете появился сигнал вызова. «Дитрих», – прочла на экране Арцимович.
Она приняла вызов, и они с Дитрихом обменялись приветствиями.
