Не найдясь, что возразить, Клим смущенно пробормотал:
– Для чего же существуют большие театры?
– Я не знаю, – тем же тоном сказала Зина. – На мой взгляд, настоящее искусство создается не в них. Но что, конечно, спорно…
– Вы часто повторяете «спорно», – заметил он.
– А в мире вообще все спорно! Любая категория. Любая мысль. Думаете, найдется хоть одно изречение, с которым согласился бы каждый? Даже библейские заповеди вызывают споры. Причем многовековые.
– Боюсь, вы не совсем правы, – возразил Клим. – Но я так с ходу не соображу, как вас переубедить. Но обязательно должна существовать непреложная истина!
Смешливо прищурившись, она сказала:
– А вы часто повторяете слово «боюсь»… Вы на самом деле многого боитесь?
– Боюсь, что так, – засмеялся Клим.
– Разве художник не должен быть в первую очередь смелым?
– В первую очередь он, по-моему, должен быть талантливым. Но я не художник. Я – врач. Мне уже поздно что-либо менять.
Зина без стеснения поинтересовалась:
– А вам сколько?
– Сорок… один. Много, да? – он опять усмехнулся и недовольно отметил, что выглядит полным кретином с этими ежесекундными усмешечками.
– Много для чего? Помните, во сколько начал Гоген?
«Он мог позволить себе сбежать от жены», – мрачно подумал Клим и вдруг заметил, что из этого окна тоже виден краешек черемухи.
Он подошел поближе и разочарованно обнаружил, что солнце уже сползло с цветочных гроздьев, уступив место сумеркам, которые, как тоска, все окрашивают в серое.
– Пора домой, – невесело сказал Клим о том, чего хотелось ему меньше всего.
Повернувшись, он увидел, что Зина смотрит на него так же печально, как на сцене, и ее нежный подбородок по-детски подрагивает.
– Ну не надо так! – вырвалось у него. – Не такой уж я конченый человек. Мне нравится моя работа. И я написал забавную пьесу, разве не так?
– Вы написали чудесную пьесу, – тихо сказала она. – Это лучшая роль изо всех, что у меня были. Мы играли и Чехова, и… Да кого только не играли! Но никогда у меня так сердце не разрывалось… Такое совпадение с автором – это как чудо!
– Чудо, – прошептал он, замерев.
– Да! Мне все время казалось, что когда-то я сама думала обо всем этом, только не могла выразить это так, как вы… Знаете, почему я сегодня решилась все изменить, никого не предупредив? Потому что вы были в зале. Я все время вас чувствовала. Вы были… моим камертоном, вот кем!
Клим в сотый раз глуповато усмехнулся, смутно осознавая, что никогда еще так не шалел от счастья.
– Вот теперь я смогу спокойно уснуть, – растеряв все подходящие слова, пробормотал он.
Но уйти домой ему так и не удалось. Едва он собрался с духом проститься по-настоящему, как ворвался Иван, подтаскивая за руку сына, и заорал так, будто перед ним опять был полный зрительный зал:
– Все идем к нам! Я имею право наконец напиться как следует?! Занька, ты тоже можешь… Уж ты сегодня выложилась… Я позвонил Тоньке, она уже картошку жарит. Мать с нами, конечно… Клим, даже не думайте упираться! В гробу я видал все ваши «неудобно»! И «поздно» там же… К нам никогда не поздно, так и запомните!
– Запомню, – зачем-то пообещал Клим, хотя наверняка знал, что никогда не пойдет к Тараниным без приглашения.
Взгляд Ивана внезапно обрел знакомую цепкость. Невольно опустив глаза, Клим подумал, что, если б Таранин стал врачом, у него не было бы случаев неправильного диагноза. Легонько оттолкнув Жоржика, он с насмешливой доверительностью сказал:
