– В кои-то годы, будучи в Вене, мы с Германским пошли на оперу Оффенбаха "Сказки Гофмана". Когда певица на сцене запела баркаролу, Германский наклонился ко мне и сказал: "Если я умру раньше вас, будете хоронить меня под эту музыку". Я ему строго-настрого приказал прекратить подобные разговоры. Видимо, мой голос превысил некое негласное правило обмена репликами во время представления, потому что, сидевший сзади господин, прямо-таки выплеснул мне в ухо шипящую струю негодования, из которой я разобрал только "Halt die Klappe, idiot!" Не помню, что я ему ответил, да и ответил ли вообще…
Миха явно был взволнован этим воспоминанием. Он допил стопку, слегка поморщился, нервно взъерошил свои стриженные ёжиком волосы, печально посмотрел на Марика и, словно обращаясь к самому себе, растерянно пробормотал:
– Я опять потерял нить рассказа. Превысил градус. Это, кажется, пятая стопка…
– Вы говорили, что там был ещё третий… – на берегу.
– Конечно! Спасибо, мой друг. Я пригласил одного знакомого скрипача сыграть баркаролу. Когда-то он играл в оркестре Большого театра, потом был первой скрипкой в известном камерном ансамбле, но посмел встать на защиту опального коллеги, и его карьера пошла по нисходящей… А познакомился я с ним при очень интересных обстоятельствах. Но это отдельный рассказ. Он, кстати, учился в знаменитой школе Столярского в Одессе. Вы слышали про школу Столярского, Марк?
– У бабушки есть ухажёр, его зовут Тосик, так у него старший брат в этой школе работал.
– Дворником?
– Кажется, электриком.
– Знаете, даже электрик в школе Столярского – это фигура. Так вот, там была особая система обучения. Мне этот скрипач, его имя Даниэль, на поминках поведал столько интересных историй из своей жизни, что я даже забыл про поминки. Вот что значит разделить скорбь потери друга с интересным человеком. Когда-нибудь я вам расскажу эти его скрипичные новеллки… Не забудьте напомнить… Но, возвращаясь к моменту прощания…
Пока я, находясь в сумбурном состоянии скорбящего, пытался отчалить, этот скрипач стоял на шатком помосте озёрного дебаркадера и играл Баркаролу Оффенбаха. Я не знаю, как ему удалось добиться эффекта двухголосия. Вы же помните, а если нет – напомню: эту арию поют два женских голоса. Я понимаю, вы ещё молоды и вряд ли читали Гофмана…
– У меня намечено, – взволновано сказал Марик. – А в опере я был только один раз с мамой на Риголетто.
– Риголетто, – с какой-то кислой миной произнес Миха. У них этот Риголетто занимает полсезона. Гофмана они не ставят потому, что там надо делать сложные декорации. Сказочные. Хотя сам театр у нас хороший, Семирадский с учениками постарались, намалевали занавес в духе приторного французского классицизма…
– А маме этот занавес очень нравится, она его видела два раза, – скороговоркой выпалил Марик, защищая Семирадского от нападок Михи.
– Я не спорю, – примирительно сказал дворник. – Занавес, по сути, – гигантское полотно, полтонны краски надо было ухлопать на такое творение, уже одно это делает его значительным… Но я опять отвлёкся.
Так вот, Даниэль в свои сорок был полон энергии и замыслов, мог блистать в первой плеяде, а его тормозили и подсиживали всякие псевдоталанты. Года два назад я его встретил. Яркая личность. За несколько лет успел полностью поседеть, а ему, кажется, ещё пятидесяти не было. Красивый седой мэтр, настоящий светский лев, от которого отвернулся свет.
