Я старалась казаться безразличной:
— О чем это ты?
Впрочем, я все понимала. И Пальмира это знала. Покачала головой:
— Ты мне, конечно, не веришь… — Она помолчала. — Я бы тоже себе не верила. Твоя правда. Но играешь с огнем.
Нет, я не верила… Этому спокойному взгляду, этой скорбно опущенной голове. Пальмира преследовала свои цели, неизвестные мне. И, конечно, не стремилась облагодетельствовать несговорчивую дуру.
Я села на кровати, свесила ноги. Смотрела в ее лицо снизу вверх, пытаясь поймать на лжи, которая обязательно промелькнет. Я теперь не сомневалась, что она врала. Все время врала. С первого слова.
— Он велел?
Она поджала губы, неестественно выпрямилась:
— Что велел?
— Мозги мне промыть. Уговаривать.
— Нет, — Пальмира снова покачала головой. — Помочь тебе хочу. Чем могу. А могу — только советом.
Я кивнула:
— Всем тут помогаешь? Да? Советами своими?
Она вдруг опустилась рядом, нервно расправила ладонями серую юбку на коленях. Резко вскинула голову, уставилась на меня:
— Сделай, как он хочет. Сыграй роль. Поддайся. Легче отделаешься.
Я даже усмехнулась:
— Бухнуться на коленки? Перед ним? — внутри забурлило от ярости и недавних воспоминаний. — А, может, вовсе с них не вставать?
Пальмира не ответила. Долго смотрела себе под ноги, рассеянно перешлепывала башмаками. И в этом жесте проскальзывало что-то простое, детское. Настоящее. Наконец, повернула голову:
— Так быстрее наскучишь. И он отстанет. До того, как…
Я не дослушала:
— …а потом? Что потом?
Она пожала плечами:
— Потом, как получится.
Я даже фыркнула, сама не ожидала, что ее слова отзовутся таким протестом. После того, как ушел Кондор, я будто стала воспринимать все иначе. Страх отошел на второй план, фонил где-то за спиной, отодвинутый упрямым оглушающим протестом. Я будто забыла, что играю собственной жизнью. Забыла, что существует тот страшный неведомый другой, который меня заказал. Я не могла объяснить, почему лигур вызывал такую неуемную ярость, но внутри закипало, душило, лихорадило. Ненавижу!
Я поднялась, скрестила руки на груди. Теперь смотрела на Пальмиру сверху вниз, как на провинившуюся школьницу:
— А говоришь, что не он подослал…
Имперка упрямо покачала головой:
— Не он.
Я цинично кивнула:
— Ты только за этим пришла? Из человеколюбия? Могла не утруждаться.
— Хочешь правду?
— Нет.
Пальмира грустно улыбнулась, но серые глаза резанули сталью:
— Задумайся, Мирая. Хорошо задумайся. Ведь ты уже делаешь только то, что он хочет. Просто не понимаешь.
— Ты ошибаешься! — Слишком поспешно, громко; слишком резко, не вдумываясь. Даже зазвенело в ушах от возмущения.
Пальмира кивнула:
— Я не ждала другого ответа… Что ж: твое неверие — твоя и расплата. Только уж не верь тогда никому. Совсем никому. И Финее этой не верь.
Я шумно выдохнула, чувствуя, как кипит внутри, просит выхода. Я слушала маму, терпела. Потому что она была единственным человеком, который имел право что-то требовать от меня. А Пальмира — никто. Никто. В лучшем случае.
— Сама разберусь. Это с ней мы в одной лодке — с Финеей, не с тобой, свободной. Можешь уйти, а не идешь. Значит, продалась, всем довольна. Ты заодно с ними, хоть и строишь из себя жертву.
Она поднялась, машинально оправила платье:
— Ты тоже продалась, — прозвучало тихо, спокойно. Равнодушно. — Как видишь, и разницы-то нет.
— Ты нас не ровняй!
Она направилась к двери, не глядя на меня, давая понять, что разговор окончен:
