– А с кем? Компания какая была? Кто с нами был?
– Ничего не помню, – сознался Скосырев, шаря по карманам, и тотчас же сказал: – У меня ни копейки не осталось. Была медная солдатская пуговица, да и та исчезла.
Шарил в карманах и Чубыкин.
– Постой… Что-то есть, – проговорил он и вынул из штанов три копейки, а затем две.
– Все? Только-то и осталось? – удивился Скосырев.
– Вот гривенник еще… – произнес Чубыкин, вытаскивая из пиджачного кармана маленькую монетку. – Стой! Еще копейка есть! – радостно воскликнул он.
– А вчера ты говорил, что было четыре рубля?
– Было, да сплыло, друг. С походцем четыре рубля было.
– Ловко! Сколько прокутили-то! Ведь и я вчера на кладбище около рубля настрелял.
– Может быть, и обшарили нас, – сделал догадку Чубыкин. – Ведь ничего не помню, что было, с кем гуляли.
– Пошарь еще…
– Да чего ж тут шарить-то! Все карманы обшарил.
– Тут ведь и на два мерзавчика не хватит, чтобы опохмелиться.
– Где хватит! Надо опять стрелять. На баню хватит.
– Не вывалилось ли что на койку?
Скосырев поднял подушку, но под подушкой лежала только посуда от сороковки водки.
– И это деньги, – сказал Чубыкин и взял бутылку в карман.
– Бельишко-то цело ли для переодевки? – спросил Скосырев.
– Цело! – хлопнул себя Чубыкин по груди и по животу. – Как обмотался им вокруг тела, так и не распоясывался.
– Пять рублей прогуляли, скажи на милость! – вздыхал с сожалением Скосырев.
– Э, что! Брось! Зато погуляли всласть, – махнул рукой Чубыкин. – Настреляем еще. Чего нам копить? Ведь не дом строить, не квартиру меблировать. Будет день – будут и деньги. Волка ноги кормят. У меня отец еще в запасе есть. Только бы фараонам в руки не попасться.
– В баню сводишь меня?
– Обещал, так уж не спячусь. Я не пяченый купец, – отвечал Чубыкин и сейчас же стал строить план, как провести сегодняшний день. – Шестнадцать копеек у меня есть да посуда. Посуду продадим за три копейки – будет девятнадцать. На шесть копеек мы здесь чаю напьемся, стало быть, у нас останется тринадцать. Баня с двоих десять, на две копейки мыла. Копейка еще в остатке. А там – стрелять. Ты на кладбище ступай, а я перед отцом объявлюсь. Должен же я с него что-нибудь взять за этот приход в Петербург.
– А который теперь час? – задал вопрос Скосырев.
– Давеча одиннадцать било.
– Ну так мне на кладбище поздно. Какое теперь кладбище! Пока дойду до кладбища – заупокойные обедни кончатся, милостыню заупокойную раздадут.
– Постой… Чего ты не сообразя болтаешь! Сначала чай пить будем, потом в баню пойдем, а уж после бани ты ступай на кладбище. К вечерне попадешь.
– За вечерней только младенцев хоронят. Какое тут поминовение! – возразил Скосырев. – Нет, уж на кладбище завтра, а сегодня придется по мелочным лавочкам и мясным копейки собирать.
– Делай, как знаешь. Тебе с горы виднее. Кому же и знать кладбищенское дело, как не кутейнику, – согласился с ним Чубыкин. – А я так рассуждаю, что на кладбище весь день народ. Приезжают сродственники по своим покойникам панихиды служить, подают нищим.
– Послеобеденная милостыня – овчинка выделки не стоит.
Чубыкин и Скосырев вышли из каморки, где спали, в общую комнату постоялого двора, где стояла стойка и за ней помещался хозяин – седовласый мужик с большой бородой в ситцевой рубахе, в жилетке и белом переднике.
– Хорошо ли почивали, кавалеры? – приветствовал он Чубыкина и Скосырева.
– Спали ладно. А только пропились мы вчера, – отвечал Чубыкин. – Башки трещат, а опохмелиться не на что.
