Голь перекатная. Картинки с натуры - страница 20
– Вольно же было вам незнакомых-то личностев потчевать!
– Чайку бы нам на пятачок. Только денег и осталось. Ублаготвори…
– Ладно. Садитесь.
Чубыкин и Скосырев уселись за стол.
В комнате было мало посетителей. Один мужик, в нагольном полушубке, ел селедку, закусывая хлебом, а другой, в сермяжном армяке, хлебал щи.
XIII
В бане Чубыкин и Скосырев сидели долго. Они мылись, нежились на полке, хлестались вениками и даже успели кое-как выстирать свое грязное белье и опять полезли на полок. Было будничное утро, народу в бане было мало, и распоряжаться им собой было вполне свободно.
Когда они вышли из бани, у них нисколько не было денег. Последнюю копейку Чубыкин отдал старосте за сторожку, за что и был осыпан ругательствами старосты по случаю ничтожности платы.
– А еще белье свое стирали, черти! Нешто это у нас полагается? – закончил он.
– Ну, ты потише… Ты не очень… Ругаться-то и мы горазды… – огрызнулся на него Чубыкин и проскользнул в двери. – Ведь вот теперь самое прямое дело – опохмелиться малость, а у нас даже и на мерзавчика на двоих нет, – сказал он Скосыреву, выйдя на улицу.
– Бельишко спустить, да никто не купит. Сыро оно, – отвечал Скосырев. – Пожалуй, еще в подозрение попадем. Скажут: с чердака стащили. Но ведь у тебя, Пуд, отец есть в запасе.
– До отца-то когда еще дойдешь. А у меня сейчас щемит душу, и хмельная эта самая жаба вина просит. Надо пострелять. Иди по мелочным лавкам и проси. Я по одной стороне улицы, ты по другой, а потом сойдемся. Уж хоть бы гривенник покуда набрать.
Так они и сделали. Улица была пройдена. Но в мелочных лавках подавали определенно, только по копейке. Когда они посчитали собранное, у них оказалось тринадцать копеек. Тотчас же был куплен мерзавчик и немного хлеба. Мерзавчик был выпит пополам.
– Только разбередил утробу… – жаловался Чубыкин и отказался от хлеба. – Ешь, я не стану есть, не могу, – сказал он Скосыреву. – Меня теперь только бы разве на соленое да на кислое потянуло.
Скосырев предложил пройтись по лавкам еще раз по той же улице и пострелять, переменившись местами.
– Я по твоей стороне пойду, а ты по моей… – проговорил он. – Авось насбираем на второй пузырек.
Опять была пройдена улица.
– Сколько? – спрашивал Чубыкин. – У меня пять копеек.
– Ay меня четыре.
– Ну! Вот на пузырек и есть. Посуда имеется.
Опять выпили. Чубыкин повеселел. На вчерашние дрожжи хмель хорошо подействовал.
– Ну, теперь я к отцу, а ты ступай на кладбище, – сказал он Скосыреву.
– Да не стоит, Пуд Савельич, теперь ходить. Поздно. Я кладбищенский, я знаю. Лучше завтра утром в обедню. Только во время отпеваний на кладбищах хорошо и стреляется, а то игра не стоит свеч.
– Ага! Опять хочешь на чужое! Что я за банкир такой американский, что ты будешь около меня прихлебать! Ты сам старайся.
– Да уж только до завтра. А завтра я буду сам по себе.
– Ладно. Пойдем. Только кутья ты, так уж кутья и есть. Удивительно, как на чужое зариться любишь. Племя ваше такое, что у вас завидущие глаза.
– А хоть бы и так? – улыбнулся Скосырев. – Виноват я разве в этом? Разве я мог просить, чтоб меня родили в дворянстве? Никто в этом не волен. Кому какая звезда.
– Иди, иди… Что уж с тобой толковать. Только мы вот что сделаем. Дяде я своему дал слово, что уж не буду его больше срамить и просить в рынке по лавкам…
– Ну что слово! Какое тут слово! – засмеялся Скосырев. – Слово – воробей. Вылетело изо рта…