– Но почему? Почему же, пернатый змей, любовь моя?
Я обхватил волосами его морду, и он вмиг унялся.
– Потому что нет более завидной участи, друг Фонон, – медленно проговорил уроборос. – Нет ничего великолепнее, ничего кошмарнее и ничего отрицательней меня! Я абсолют боли и унижения. Мои страдания, мое бесчестье столь безграничны, что стали моей сутью. Что осознанно делал я – сие и получаю с великим удовлетворением. Если это цена за мои деяния, я готов охотно её заплатить.
Я отпустил его, и он вновь улёгся на песок, сунув окровавленный, изгрызенный хвост в свою разверстую зубастую пасть. Я всё не мог оторвать глаз от его шкуры. В местах, где не было чешуи, кожа шевелилась и вздымалась, словно под ней ползали паразиты, но приглядевшись, я понял, что выпуклости приобретали очертания человеческих тел. Словно вмурованные шевелились руки и ноги, пытаясь прорвать сей непрочный барьер. Местами тело змея напоминало какой-то дикий симбиоз обезглавленных человеческих тел и громадной кишки. Тела яростно размахивали руками, стремясь отцепиться от своего носителя, однако, им не удавалось – намертво приросли они к уроборосу, внутри которого мощным потоком хлестало дерьмо, совершая свой привычный круговорот. Я видел его сквозь полупрозрачные прорехи в боках змея.
– Кого любил я, тот навсегда со мной, – с усмешкой пояснил уроборос, оторвавшись от своего занятия. – Навеки мы неразделимы, ибо пожрал я его всецело.
– Ты считаешь, ты любил?
– О, разумеется, любил, как и всякий человек. И актом высшей любви моей было высшее насилие.
Смолчал я и надолго погрузился в раздумья.
– Хочу признаться тебе, друг Фонон, – вдруг снова сказал змей. – Признаться тебе в своих самых глубоких чувствах. Ненавижу тебя, Фонон. И ненависть моя столь безгранична, что если б мог, я сожрал бы тебя. И если бы мог, сожрал ещё раз. И ещё раз. И бесконечно жрал бы тебя. Терзал и уничтожал бы вновь и вновь.
Я улыбнулся ему.
– Не нужно делать мне признаний, уроборос. Я вижу тебя всего и понимаю все твои чувства. И знаю, насколько я тебе небезразличен.
Он продолжал покусывать свой хвост, делая шумные глотки. Я внимательно смотрел, как он делает это, и как хлещет по кругу дерьмо – из хвоста в пасть, через всё его длинное тело и вновь из хвоста в пасть.
Я покачал головой, с грустью отведя взгляд к морским просторам. В воде бесились ёты, рассекая волны громадными уродливыми конечностями. Как малые дети плескались они, несмышлёные и несуразные, беспомощные невежды. Гнусны были они обликом, мыслями и желаниями, примитивны и раболепны передо мной. Сколь яркую противоположность им составляли два чудесных близнеца, встреченные мною здесь ранее. Я тосковал по ним.
– Я сделаю это, – вдруг громко произнёс я, не отрывая взор от блестящей чёрной бури. Уроборос встрепенулся. – Я войду в сознание дитя, чтобы родиться человеком.
– Неужели?!
Я медленно кивнул. Змей возбуждённо принялся обвивать меня кольцами, с шипением усмехаясь сквозь зубы.
– Почему ты передумал, друг Фонон? Почему? Почему же? Разве вторжение в материнскую утробу перестало быть для тебя подлостью?
Тут он содрогнулся всем телом и взглянул на меня в изумлении. В голове своей он услышал мой голос, наполнивший всё его существо. Нити моих волос пронзали его так легко и беспрепятственно, как стрела пронзает туман.
– Если я не сделаю этого, – раздались мои слова в его мыслях, – будет это ещё большей подлостью. Обладание истиной не важнее, чем желание её отыскать, и прежде всего – отыскать в себе самом. Люди молят о прозрении богов, либо глядят на небо в телескопы – они стучатся в двери, которые никогда им не отопрутся. Но они не слышат стук и в собственную дверь – в каждую грудь стучит сердце, оно не менее могуче и загадочно, чем сама сингулярность. Именно оно – ключ к пониманию всех прочих истин, в том числе правды о своём предназначении. Теперь вижу ясно, что вести людей за собою ввысь способен не бог, не герой, но лишь богочеловек.
