Картер бросил в бюст кусок мокрой глины, но не попал – бюст ушел от удара, как боксер, натасканный на защиту: уклоны и нырки. Картер точно знал, что перед ним тот самый революционер – его нос, его скулы; и сколько бы он ни мял руками глину, ни выдавливал в ней тяжелые веки Мо, революционер не исчезал. Все говорило о том, что Картер забывает Моцарта, а может быть, никогда и не знал его по-настоящему, раз не может представить себе его затылок, лоб, линию носа… Нечего и надеяться, что кусок глины превратится однажды в Мо.
– Ты не можешь представить то, чего никогда не видел, потому что разум человека ограничен воспоминаниями, его, если хочешь, эмпирическим опытом, а без этой основы не способен создавать, – революционер тщательно подбирал слова.
Чтобы доказать скульптуре, как близки они были с Моцартом, Картер достал из ящика рабочего стола слепок руки Моцарта и нотную тетрадь – в ней Мо порой записывал мелодии, которые приходили в его голову, пока он просиживал на табурете в мастерской друга. Но бюст уже окаменел и не слушал его. Тогда Картер взял новый кусок глины и принялся мять его, пытаясь заставить материал принять форму подбородка Моцарта.
Бюст снова зашевелился, спрыгнул с постамента и, покачиваясь, поковылял к Картеру. Скульптор взобрался на табуретку с ногами, боясь коснуться подсыхающей уже глины.
– Ты можешь стать лишь великим компилятором, но не Создателем, – бюст почти касался глиняными, еще немного мокрыми, усами лица Картера.
⁂
Шли дни. Картер намеревался дать бой унынию и искал для этого людное место. Ева же была уверена, что тоску по кому-то можно вытеснить только сравнимо сильной зависимостью. Они нашли компромисс в зале «Арбуза», культовом заведении города. Считалось, что бы в «Арбузе» ни кричали со сцены, все было оправдано, все несло в себе определенный культурный код. Уж если здесь не станет веселее и осмысленнее, то где тогда?
Ева присела за стойку в углу. Моцарт не писал уже два месяца. Прежде казалось, что без него она не проживет и двух дней, а пошел уже пятьдесят восьмой.
– Скучаешь?
Ева пожала плечами: вообще-то, она думала, что умирает.
– Ладно, скучаю! – согласилась она, перекрикивая музыку.
– И не пьешь, – заметил Картер.
– Да, но я и не сплю уже несколько суток. Этого достаточно.
Он поставил перед ней бокал с синеватой жидкостью.
– Может, все-таки? – предложил Картер.
– Нельзя мешать бессонницу с алкоголем, – настаивала Ева, но и Картер настаивал, а кто-то еще раньше настаивал и эту самую синеватую жидкость – на каких-то отвратительно пряных травах. На вкус она оказалось сладковатой и вязкой.
Ева хотела было поставить бокал на место, но рука прошла сквозь барную стойку, а следом за баром исчезло и кресло, и бармен, и люстры-ведра. Ева и Картер парили теперь в воздухе: она – с пустым бокалом в руке, он – без.
Несколько метеоритов неслись вдалеке. Под ними была земля, а над ними – космос и черные дыры. И голос Картера Ева слышала у себя в голове, потому что в межзвездном пространстве – вакуум, а звук в вакууме не распространяется вовсе: кричи – и никто тебя не услышит, поэтому Картер не говорил, а просто очень громко думал.
Ева присмотрелась и увидела, что вокруг него кружится белая планета.
– Это – О., – Картер представил Еве планету. – Люди думают, что О. – мой спутник, а на самом деле она – Вселенная.
– Ты раньше ее не показывал.
– Мы уже давно видимся только в космосе.
