Оказавшись, наконец, у могилы своих стариков, Егор Дмитриевич испытал трепет. Обойдя его, Николай Иванович первым ступил за оградку и по-хозяйски, со знанием дела смахнув паутину, пыль и опавшие листья с крестов, вздохнув, сел на лавочку. Гомозин нерешительно подошёл к могиле Тимофея Юрьевича Демихова.
– Здоров, дед, – кивнул он, смущённо краем глаза поглядывая на Николая Ивановича. – Баба… – хотел ещё что-то сказать он, но, почувствовав себя глупо, решил промолчать. Он недолго посмотрел в родные лица, глядящие на него из овалов выцветших рамок, и, погладив гранит, полез в карман за секатором.
Гомозин чувствовал, что к горлу подступает ком, и, чтобы не допустить слёз, решил заняться конкретной механической работой. Срезая секатором плотные стебли уральских трав и кустарничков, он старался не глядеть на памятники и копошился в земле, как ребёнок в песочнице, откидывая в сторону палочки, бычки и сухие листья. На дядькиной могиле вырос кустик крапивы, и Егор Дмитриевич аккуратно срезал его, подобравшись к нему так, чтобы не обжечься. Срезанные сорняки он горой накидывал у выхода с участка под ноги тяжело, хрипло дышащему Николаю Ивановичу.
Закончив дело, Гомозин встал с коленей и, не взглянув на кресты, обратился к старику:
– Отдышались, Николай Иванович?
– Ты всё, что ли? – удивился тот.
– А чего тянуть? Убрались – можно идти, – пытаясь не дрожать голосом, сказал Егор Дмитриевич.
– Давай хоть выкурим по одной. Садись. – Он подвинулся, приглашая Гомозина сесть.
– Это можно, – согласился тот.
И, сидя на ещё влажной с ночи скамейке, они, каждый думая о своём, тихо закурили. Гомозин всё смотрел на пару молодых людей, стоявших в пятнадцати метрах от него, и пытался нащупать их настроение. Они тоже поглядывали украдкой на него, видно, тяготясь его пристальным рассеянным взглядом; а он, видно, и не чувствовал, что буквально пялится на них, как-то странно выставляя ощетинившийся подбородок вперёд. С каждой затяжкой по телу пробегало слабое электричество, не то туманящее рассудок, не то его бодрящее.
– Не сильно заросли, – сказал, выдыхая дым, Николай Иванович.
– Ну да. Височки разве что подровнять, – ответил Гомозин.
– Ноги промокли?
– У меня нет, будто сухо. Колени вымазал. А вы промокли, что ли?
– Да будто тоже ничего. Полы разве что.
Егору Дмитриевичу была приятна компания Николая Ивановича. Находясь рядом с ним, он чувствовал какую-то защищённость. Казалось, будто старик всё на свете знает, всё на свете пережил, и, если он чувствует себя спокойно и хорошо, чего же тогда самому тяготиться? В детстве он так же смотрел на мать – как на некую божественную сущность, всё знающую и во всём могущую помочь. И ничего не было страшно. А когда он подрос и стал понимать, что знает и понимает намного больше неё, что видел то, о чём она и подумать не могла, её божественные свойства в его глазах стали исчезать и ему сделалось одиноко. Тогда он стал во всём неосознанно искать Бога, чтобы он заменил ему всемогущую маму. И даже находил его во всяких поразительных совпадениях, случайных встречах и удачах. Но когда он встретил свою Лену, нужда в Боге у него отпала. Она взяла на себя функции божества. Она не была глубоким интеллектуалом, не была ни профессором, ни учёным, но её бытовая жизненная мудрость, её простота и жизнелюбие наполняли всю жизнь Егора Дмитриевича, и ему никогда не было ни страшно, ни одиноко. Она была его Богом, который всегда поможет, поддержит и подтолкнёт на добро, была его моральным камертоном, звенящим на высшей нравственной ноте, открывающим для него мир добродетели. И с её смертью для Гомозина умер Бог. Всякий Бог. И нового он не нашёл и даже не пытался найти. Он понял, смирился с тем, что каждый, и он в частности, – сам за себя, что никто не проведёт его по жизни за ручку, что он пришёл в этот мир один, проживёт в нём один и умрёт один.
