Гомоза - страница 29

И вот теперь, сидя возле большого, сильного человека, он вновь стал смутно ощущать близость этой давно покинувшей его божественной сущности. Она будто витала возле него и дразнила, пряча от него кладезь нравственной силы и мудрости. Гомозин понимал, наверное, что живёт примерно правильно, как полагается, но его вечно грызли скука, тоска и уныние – а они, как он думал, появляются только от конфликта с совестью и самим собой, и, значит, он что-то делает не так. И вот теперь он чувствовал, что если бы Николай Иванович одобрил, похвалил бы его образ жизни, то он успокоился и стал бы жить в гармонии с собой; но старик не только не одобрял его быт и взгляды – он, кажется, противился им, но из вежливости скрывал это. Тогда лучше бы, думал Гомозин, он сказал всё как есть, направил бы куда нужно, нашёл бы нужные слова; однако Николай Иванович будто специально игнорировал его, дразня своим счастливым лицом, и давал понять, что так просто, разговорами и пинком под зад, счастье не построишь. Гомозин надеялся, что старик испытывает его всей этой наносной простотой и озорством, что пытается прощупать и понять его, потому что ему было до него дело. И Егор Дмитриевич почему-то был уверен, что этому сильному человеку было дело до всякого. Он вдруг со всей ясностью почувствовал страх от того, что не сумел в своё время найти эти же свойства в родном отце – а они в нём наверняка были – и считал его просто странным, смешным человечком.

Гомозин не заметил, как истлела его сигарета, и Николай Иванович, докурив свою, пригласил его пройти до своих родных. Егор Дмитриевич, не посмотрев на могилы, закрыл за собой оградку и пошёл со стариком на другой участок кладбища, неся тюк сорной травы. Медленно шагая, наступая в глубокие следы этого грузного человека, он стал ощущать, что, сдавшись, поддаётся его безграничному обаянию.

Николай Иванович, стоя у могил родителей, хмурил брови и слегка шевелил щёками, будто что-то жевал. Он пристально смотрел на памятники, и взгляд его сильно заинтересовал Гомозина. Егор Дмитриевич прочёл в глазах старика злобную подозрительность, будто они с минуты на минуту ожидали увидеть коварного злодея. Аккуратно прибранные могилки не нуждались в «стрижке»: видно, Николай Иванович часто к ним захаживал. «Неужели, – думал Гомозин, – он всегда так смотрит на эти памятники как на предателей?»

– Хороша была. Да? – обратился он к Егору Дмитриевичу, глядя на портрет матери.

– Красивая женщина, – согласился тот.

– Видишь как? Сорок лет. Красоту надолго не дают, – в задумчивости закачал головой старик.

– Хорошо вы тут всё устроили, – закачавшись на месте, на выдохе выпалил Гомозин.

– Пойдём, наверное. Насмотрелись.

– Пойдёмте.

И они молча пошли к выходу, каждый думая о своём.

Деревня была выстроена на склоне соседнего с кладбищенским холма. По большей части дома и участки пребывали в запустении; почти половину земель хозяева побросали и уехали в поисках более благополучной жизни. Вид на город, торчащий из долины серыми кирпичами и трубами заброшенного завода, вызывал двоякое чувство. Гомозин будто смотрел на красивую женщину, с ног до головы вымазанную в грязи. Глядя на Сим через частокол низкой покосившейся изгороди, символически отделявшей тропу от обрыва, Егор Дмитриевич думал, что для полного ощущения лагеря только колючей проволоки не хватает. Когда он приезжал сюда ребёнком, всё будто было иначе. Пребывание здесь не вызывало сосущее чувство уныния и жалости к людям, вынужденным жить здесь. Напротив, город казался волшебным, сказочным, невозможным. Расположенный в долине, окружённой зелёными холмами и отвесными скалами у озера, он виделся уютным, сокрытым от глаз мира местом, где человек робко и словно с трепетом, чтобы не потревожить хрупкую природу, обустроил свой быт так, чтобы природа и не заметила его следов. Теперь же Сим походил на тонущий корабль, команда которого, спасаясь бегством, устроила самый настоящий погром, беспорядок. Целые пятиэтажные дома, наполовину опустевшие, с давно выбитыми окнами, рассыпáлись буквально на глазах (был случай, когда случайному прохожему на голову упал кирпич). Свалки, которые никто и не думал утилизировать, были завалены старой разбитой мебелью, посудой и предметами быта. Егор Дмитриевич не мог понять, за счёт чего город до сих пор живёт, и решил, что лет через десять он совсем опустеет, а через тридцать природа приберёт его и предаст забвению, как прибрала забытые кресты на кладбище. И так этому месту было бы лучше. Но город продолжал цепляться за жизнь, и с каждым годом его способы выживания всё сильнее его же уродовали. Поломанное не чинили, а пытались спрятать за дешёвыми профлистами или сайдингом; рассыпающиеся дома ещё разве что скотчем не пробовали склеить.