Однако чем дальше Гомозин с Николаем Ивановичем проходили вглубь деревни, тем тягостное ощущение, вызванное видом города, становилось тупее. Чем выше они поднимались, тем дома становились свежее, крепче и в целом приличнее. Местами, конечно, встречались пустыри с гнилыми сараями, но теперь они казались исключением, а не правилом. Деревня была ощутимо живее города. Кто-то набирал воду из колонки, кто-то помогал соседу задом въехать на участок и не зацепить забор, кто-то, счастливый, с пакетами наперевес, шёл из магазина; проходящие мимо приветствовали друг друга, интересовались здоровьем, работой, иные даже обсуждали мировые новости и высказывали суждения. Егора Дмитриевича удивляло, что местных может интересовать что-то кроме корки хлеба и того, дадут ли осенью отопление.
– Узнаёшь хоть? – обратился к нему Николай Иванович.
– Будто что-то похожее есть. А вот этой собачки, кажется, раньше не было. – Он указал на пробегающую мимо дворнягу.
– Это у соседей сука недавно ощенилась – бегают теперь, – не понял юмора старик. – Не смотри на него, а то не отвяжется.
Гомозин, улыбнувшись, увёл взгляд от любопытно глядящих на него пары глаз, и пёс, только он это сделал, клацнув зубами, закрыл пасть и, развернувшись, пошёл за ним.
– Ух, чёрт! Прожорливые, гады! – нахмурился Николай Иванович и машинально ускорил шаг.
– Подкормить, наверное, надо, – сжалился Егор Дмитриевич.
– Да они лучше тебя жрут. По ним сцена плачет. Весь город уже объели. – Было заметно, что старик сильно устал и сделался раздражительным. – Меня бы кто так кормил.
– А что, мать голодом морит, что ли? – улыбнулся Гомозин.
– Диетой морит. Куда пошёл? – остановившись и доставая из кармана ключи, спросил он ушедшего вперёд Егора Дмитриевича. – Совсем память дырявая?
– Оно? – удивился тот.
– Ну проходь, не стой, – сказал старик и открыл калитку. Гомозин прошёл вперёд.
Собака Зина, едва услышав скрежет жестяной двери, зазвенев цепью, выбежала из своей конуры и, увидев незнакомого человека, радостно забегала по кругу, завиляла хвостом и загавкала.
– Тоже мне охранница! – проворчал Николай Иванович, вешая замок на дверь.
Егор Дмитриевич, рассмеявшись, подошёл к ней ближе, и она, встав на задние лапы, вытянувшись во весь рост, потянулась к нему. Ошейник душил её, и собака жадно дышала, сильно выставив вперёд слюнявый язык.
– Молодец, хорошая моя, – чесал её за ухом Гомозин. – Перепугалась, наверное, ночью? – спросил её он.
– Да чего ей бояться? – проворчал Николай Иванович. – Дрыхла поди как убитая.
А Зина, закатив глаза от удовольствия, прямо как человек, закрыла пасть и невзначай заводила ноздрями.
– Чего же не выпускаете, пока вас нет? – поинтересовался Гомозин, продолжая чесать собаку по сальной шерсти.
– Весь огород перероет, дурная. Носится как угорелая.
– У неё уже вон волос нет под ошейником. – Егор Дмитриевич слегка оттянул удавку и показал старику протёртую кожу без шерсти.
– Ну давай, давай пустим, – с видимым недовольством сжалился Николай Иванович. – Подожди! – крикнул он, увидев, как Гомозин стал сразу же стал отстёгивать ошейник. – Дай огород закрою.
И старик, медленно подойдя к сетчатой калитке, щёлкнул задвижкой.
– Пускай!
Егор Дмитриевич отстегнул ошейник, и Зина, тут же высунув язык, побежала кругами по участку, как скаковая лошадь. Со рта её в разные стороны летели слюни; от встречного ветра щёки надувались, и казалось, что она улыбается. Собака подбежала к Николаю Ивановичу, пару раз лизнула его ботинок и побежала дальше.
