Гисса и Джамбот уже работали инструкторами райкома комсомола и, как водилось в те времена, возвращались домой вооруженные наганами. По вечерам они неторопливо разбирали их и начищали каждую деталь до блеска, ведя размеренный разговор о комсомольских делах. Мне в руки оружие не давали, и я следил за всем этим с мальчишеской завистью и кровью, закипавшей в жилах. Однажды Джамбот заметил это и предложил:
– Пострелять хочешь?
– Рано еще, – одернул его Гисса и добавил, – лучше ему вовсе не брать в руки оружие.
– Как знать! – не согласился Джамбот.
А время шло, и на очередной конференции актив района избрал Гиссу первым секретарем райкома комсомола, его, а не Джамбота, как предполагал отец. Уже тогда я заметил, что, если между ними не пробежала черная кошка, то уж точно мелькнула ее тень. Однако Джамбот по-прежнему жил у нас.
– Вот и должность хорошую Гисса получил, – как-то на досуге призадумался отец, – а жениться вроде не собирается. Изведет он Фатиму, что все эти годы его верно ждала, потеряет.
– У нас серьезный сын, – строго ответила ему мать, – не переступает порог девичьей, чтобы просто поболтать. Придет время, созреет.
Я усмехнулся тогда и подумал: «Как далеки вы, мои родные, от современной молодежи!». Ведь я-то недавно видел Гиссу и Фатиму в крепости, мило и искренне щебечущих. И ничто не предвещало потерю друг друга. Просто сказать о Фатиме, что она была красавицей, – ничего не сказать. О таких девушках адыги, тонкие ценители женской красоты, говорили: «Ликом бела, как бока сороки, а волосы черны, как два ее крыла». А еще стройный тополиный стан, карие глаза с поволокой. Однако даже не в этом, на мой взгляд, была особенность красоты Фатимы. Она всегда озарялась каким-то струящимся изнутри светом, будто с минуты на минуту ждала неминуемого счастья. Она была капелькой росы, сияющей на рассвете, живой жемчужиной, если хотите… Многие парни теряли голову, добиваясь ее внимания, но она любила только моего брата. Они дружили со школьной скамьи, и редкая свадьба в ауле проходила без их танца «Исламей». Надо было видеть его – этот танец сладких треволнений двух сердец, поверения самых заветных тайн и обожания друг друга. Этот танец их любви…
Фатима часто пыталась секретничать со мной, когда Гисса был в Москве. Однажды она подозвала к себе и поинтересовалась, что пишет брат.
– Будто тебе писем не шлет! – сыронизировал я.
Она пригрозила мне пальчиком и приложила его заговорщически к губам.
– Может ли быть тайной то, о чем знает весь аул? – вступил в шутливую перепалку я.
А в другой раз я остановился и подошел на ее неизменный оклик: «Матушка!».
Она стыдливо зарделась, с напускной строгостью спросила:
– Если мне будет суждено войти невесткой в ваш дом и по строгим обычаям тебе, как деверю, мне придется дать второе имя «Золотой всадник», «Наездник» или какое-нибудь другое, то в сердце я все равно буду звать тебя Матушка. Ты не против?
– Хоть казанком зови, только на огонь не ставь! – отшутился я.
– Какой же ты острый на язычок! – рассмеялась она. – Что из тебя вырастет, Матушка? – и вновь озарилась светом от доброго, озорного, ироничного сердечка.
Вечером вернувшимся с работы Гиссе и Джамботу мать передала о сетовании отца.
– Это дело, Загирет, стоит небольшого труда! – живо зажегся идеей посещения девичьей Фатимы Джамбот. – Похлопочем сегодня же.
Гисса, хотя и был немного смущен, считая сватовство не ко времени, но, когда мать ушла, отнекивался недолго и дал Джамботу добро.
