– Я был в том возрасте, – пояснил он, – когда еще не допускали на свадьбах к мужским играм, считая «сыроватым». Над верхней губой и подбородке уже пробивался пушок, а я смотрел на мир широко открытыми глазами, с непонятным томлением в груди. До войны было несколько лет, и народ, еще не предчувствуя ее, веря в светлое будущее, строил его самоотверженно на колхозных полях, заводах и фабриках. Однажды на заре апрельского дня отец, бывший секретарь ревкома, а тогда председатель колхоза, поднял меня и распорядился запрячь лошадь в служебную тачанку. «В город поедем, на вокзал, – объяснил он. – Вчера из района телеграмма пришла, брат твой из Москвы возвращается».
Отец очень гордился старшим сыном Гиссой, окончившим высшие партийные курсы, и возлагал на него большие надежды. А потому все это было сказано им с учтивостью и некоторым значением.
Я подсуетился, и через несколько минут тачанка была готова к поездке. Мне не терпелось увидеть Гиссу, который отсутствовал два года, а потому еще в ауле невольно чуть пришпорил коней. «Не спеши, не на пожар!» – остепенил отец, а за околицей и вовсе остановил у корчующих мелколесье колхозников. От них отделился мой дядя по матери, Каншао, твердой размашистой походкой приблизился к нам, расцвел в довольной улыбке.
– Народ сказывает, что Гисса из Москвы возвращается? – спросил он.
– Да, да, – ответил отец, стараясь не распространяться на эту тему, и сразу перешел к делу: – Сколько говорить тебе, Каншао, чтобы оставлял на каждом раскорчеванном участке хоть по несколько кустов для гнездования птиц?
– Ты-то сказал, – недовольно ответил дядя, а вот уполномоченный из райкома иного мнения: пашня, говорит, должна быть чиста от растительности, как плешь.
– Много понимает твой уполномоченный! – прикрикнул отец. – Без птиц не сбережем урожай от вредителей.
– Дались тебе эти птицы, зять! – чуть отступил Каншао. – Проку от них будет мало, да и зачем с начальством ссориться?
– Делай, как я сказал! – отрезал отец. – А прок будет! – и коснулся моей спины, трогай, мол.
Я погнал тачанку дальше, оставив озадаченного дядю у кромки поля, и всю дорогу думал об отце, не забывающем о деле даже в минуты такой радости; о Гиссе, что спас меня, когда в детстве увязался со взрослыми переплыть реку и стал тонуть, не дотянув до берега. Я любил их и гордился ими, был счастлив тем, что родился именно в этой семье.
А потом показалась паромная переправа через Кубань. Мы подождали, пока соберется народ, и вместе с тачанкой перебрались на другой берег. Отец и раньше брал меня по делам в город, в который, признаться, из-за суеты в нем, я ездил с небольшой охотой. Но на сей раз мне, подростку, окрыленному возвращением брата, его кривые и тесные улочки виделись затейливо милыми, а возвышающаяся над ними пожарная каланча – подчеркнуто важной. А средоточие ненавистной мне суеты – железнодорожный вокзал напомнил пчелиный улей, и, казалось, вот-вот отец, как бывало, по-хозяйски наденет на лицо защитную маску, обкурит этот большой дом с лепниной и достанет из него соты, истекающие золотистым медом. Вот так, дорогой Айвар, я любил своего брата и с нетерпением ждал его возвращения!..
Паровоз из Москвы, словно собравшись со всеми силами, дал протяжный гудок и проскрежетал, тормозя, у первой платформы. Отец был неподвижен, а я побежал по-над вагонами сквозь клубы пара.
– Ляца! – вдруг услышал у одного из них.
