На город упала багровая ночь. Ватные облака впитывали свет фонарей и заводской жар. Гнили жёлтые листья, вдавленные в асфальт. В осенней мокроте отражались вывески. Вывески мигали.
Часы на театральной башне пробили рождение Революции. Бой был не громким, но в тишине он отскакивал от уездных домишек, похожих на молочные зубы, и бежал далеко-далеко – до самой реки.
По проспекту спотыкалась женщина в оранжевом берете. Старалась держаться стен, возила мокрой рукой по рубиновым кирпичам.
Дома спали, чёрные глазницы их были спокойны. С неба сыпалась морось – предвестница снега.
Сочувствия ждать было неоткуда. Глаза слипались, ноги не слушались. Перед глазами кружился калейдоскоп, в голове было легко-легко и что-то, казалось, отслаивалось. Еще немного – и взлетишь.
Шершавая стена баюкала. Шершавая стена шептала: «спишь, спишь, а они шебаршат, шебаршат».
– Шебуршат, – повторяла пьяная. – Они ше-бур-шат.
Чёрные точки, чёрные полоски, красное брюшко, длинные лохматые лапки на молочной коже.
– Шшшшш, – всё выше и выше, щекоча, под рукав. – Шшшш…
Розовые круги, синие, жёлтые. Берет шлёпнулся на землю. Она придавила его каблуком.
Било полпервого. Звук бежал, как испуганная лошадь, до самой реки, далеко-далеко…
Каждое утро Елисей Андреевич завтракал в трамвае. Он сонно тыкал вилкой в пластиковый судок, подцепляя куски сухой куриной грудки, и тщательно пережёвывал, не чувствуя вкуса.
Потом полоскал рот травяным чаем – грел горло, которое каждую осень саднило.
Девушка рядом морщилась.
– Вам что-то не нравится? – он громко, с шуршанием вытер усы салфеткой.
Попутчица отвернулась к окну. Проезжали мясокомбинат. Вкусно пахло колбасой.
По тротуару, справа от комбината, шли четверо. Впереди унылая женщина говорила по телефону. Сзади плелся её маленький мальчик – в красной куртке, которая была велика ему размера на два. Потом, на заметном расстоянии от ребенка, близнецы – красавица и её неудачная копия.
Небо было радостно-лазоревым. И город казался умытым.
– А вы не знаете, когда были построены эти дома? – пожилой мужчина с бородавкой на лысине тыкал пальцем в оконное стекло. Руки его тряслись.
Женщина, к которой он обратился, чопорная и брезгливая, помолчала немного, а потом всё-таки ответила в нос:
– В конце девятнадцатого века.
– То-то я и думаю! – обрадовался лысый. – Все стоят и стоят – ничего им не делается. А сейчас строят гнилушки какие-то. На второй год всё сыпется.
Кровь была похожа на разбавленную томатную пасту. Красные водянистые капли на брусчатке выглядели пугающе обыденно. Словно это действительно остались следы от раздавленных помидоров, и ничуть не больше. Но это было больше, весомее и потому сразу бросалось в глаза. Люди смотрели на следы и ничего не чувствовали. У жёлтых ограждений собиралась небольшая толпа. За полосатой лентой шевелились оперативники. Они негромко переговаривались. Угловатая девица с растрепанной гулькой сидела на корточках и что-то скоро записывала в книгу.
– Скоты, – выругался серенький прокуренный майор. – Все улики повытоптали.
