Читать онлайн Денис Вепс - Город потерянных людей

Корректор Никита Здор

© Денис Вепс, 2022

ISBN 978-5-0056-0339-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Очень хотелось кофе.

Помните то ощущение, когда в детстве вы с трепетом и нетерпением ждали утра первого января, готовые спать возле ёлки в предвкушении подарка? У меня его не было. Мне просто очень хотелось кофе. Я держал в ладони пригоршню зёрен, не решаясь засыпать их в кофемолку.

Дверь в спальню была чуть приоткрыта. Оттуда через щель струился мрак. Я слышал её тяжёлое дыхание. Она спала. Она была больна.

Говорят, что вдыхая аромат зёрен можно получить эффект, что и от чашки эспрессо. Врут. Аромат лишь дразнил. Я высыпал зёрна обратно в банку, вскипятил себе воды в кастрюльке и заварил растворимой бурды. Выдохнув, я сделал большой глоток. Это было оно. Не кофе.

Нервы были ни к чёрту, да и бессонные ночи не добавляли жизнерадостности, но всё же я ещё не настолько пал, чтобы бодриться сублимированной крупой.

Я стоял босой на холодном полу, держась за горячую кружку, и смотрел на льющийся из спальни мрак. Она была больна. У вас было когда-нибудь чувство, что лучше бы болели вы? Пусть даже во сто крат тяжелее. Вот это было оно. Я стоял босой на холодном полу в одних трусах посреди ледяного мрака, я не спал несколько ночей, я не ел, пил дрянную бурду, а болела она.

Телефон молчал. А должен был звонить. Я ждал, когда этот кусок пластмассы уже завибрирует в моей руке. А сам позвонить боялся. Нажимал на кнопку, пробуждая экран. Тут же нажимал другую, гася его. Свет. Тьма. Свет. Тьма. Мерцание маяка на призрачном острове надежды. Это мерцание завораживало и совсем не помогало. Она была больна. А я боялся даже позвонить.

Нет, глупость, конечно. Вы ведь не боитесь позвонить кому-то неприятному. Чего проще – набрать номер и нажать вызов. Послушать мелодию. И почему сейчас все ставят эти неподходящие мелодии? Ну правда: у тебя серьёзное дело, ты наконец собрался с духом, настроился, а тут тебе в ухо какая-то совсем неподходящая дрянь. Будто звукорежиссёр твоего фильма под названием «Жизнь» напился и… не то. Мысли куда-то разбредаются. Устал. Я очень устал и хочу кофе. А она больна.

И из клиники не звонили. Хотя уже должны были. Уже давно обязаны были позвонить. Через час.

Ну да, у них ещё было время… но я же жду! Должны же они знать, что я жду. Должны же понимать, что не просто вот так стоять босому на холодном полу, держа в одной руке телефон, а в другой – кружку бурды. Стоять и ждать, что они должны позвонить.

Грохнуть кружку о кафель! Сломать что-нибудь! Смести всё со стола! Хотелось крушить. Почему в нас столько жажды разрушения? Особенно когда кому-то рядом плохо? Когда ей плохо. Хотелось крушить и рыдать. Это всё от бессилия. Проклятое бессилье.

Нельзя. Она спала. Она была больна.

Я застыл, держа в руках кружку остывающей бурды и телефон. Проклятый телефон, который не желал звонить.

Он завибрировал. Я едва не выронил его. Они звонили. Так поздно. На пол часа раньше назначенного. На цыпочках я бросился в ванную и, накрывшись полотенцем, сел в углу, бросив в трубку сдавленное: – Да…

Мужчина говорил. Он устал. Наверное, тоже давно не спал. Перед глазами всплыло его лицо. Это был невысокий пожилой мужчина. Хороший врач. Еврей. И голос. Не нравился мне его голос. В нём было столько сожаления. Столько неподдельного соболезнования. Кто сказал, что в платных клиниках нет хороших людей? Кто сказал, что все евреи – расчётливые люди? Чёрт. Лучше бы всё это звучало наиграно. Я не слышал его слов. Зачем слушать, что человек говорит, когда ты слышишь, как он говорит?

Я отвечал. Односложно. Тихо. Давя плачь и отчаяние, как давят кашель. Он несколько раз повторил про лекарство. Экспериментальное. У них его нет. Назвал адреса. Понял, что я не слышу. Пообещал выслать СМС. Пообещал ещё позвонить и просил звонить ему. Хороший человек. А лучше бы был плохим – было бы не так совестно на него злиться.

А за что на него злиться? За что казнили гонцов с плохими вестями? Скачешь ты домой, на сердце тебе и так гадко. Друзей твоих убили, стяг втоптали в грязь, воеводу в плен взяли, а может и загубили вовсе. Загубили… нет. Что он – фикус какой, чтоб его не поливать и загубить? Зарубили. А то и того хуже… Ну, так вот – скачешь ты, а на душе у тебя нехорошо… плохо… хреново тебе! Скачешь и орёшь навстречу ветру, чтобы это хреново хоть как-то выплеснуть из груди. А оно, это хреново, никак не уменьшается. И чем дальше, тем хреновей. В общем, не задался как-то день. И вот ты с этим своим хреново возвращаешься домой. К князю… или царю там. И, значит, встаёшь ты перед ним, а он тебя спрашивает, вроде: «Ну как?». А ты что? Ну не скажешь «Хреново». Не поймёт: это князь всё же, человек просвещённый, начальник к тому же. Вот ты и начинаешь: «Великий княже; не вели казнить, вели слово молвить…» и дальше по всему этикету. Говоришь ты, как положено с начальником, то есть – многословно и малоосмысленно, а сам думаешь: «Вот сейчас закончу, и сразу – голову на плаху… а чего тянуть-то?». И всё он давно уже понял… князь, начальник твой, то есть. И ты уже давно понял, что он понял. И бояре вокруг поняли, что ты понял, что он понял. Даже Антип, скоморох-балбес, и тот начал смекать, что все всё поняли. Но, молчат, слушают – церемониал. А нет бы: «Хреново», голову на плаху, хрясь, и дело с концом.

И начальник твой, князь, то есть, брови насупил и кивает: мол, сам знаешь, что дальше. Ну, знаешь, естественно. Как ни знать, если даже Антип знает.

И за что? Тебе и так-то хреново. За то, что принёс это «хреново», а не «наши победили»? Ну, не ты же стяг сбросил и воеводу загубил… тьфу, зарубил. Нет бы, чарку предложил, а то и вместе хлопнули… чай, не чужие люди. А он – на плаху. А это больно, между прочим!

Мммм… к чему это всё? А, да… в общем, не за что было на него злиться. На доктора. А я злился. Стыдно.

А она была больна. Плохо… нехорошо, отвратительно больна. Лучше бы и не звонили.

Телефон снова завибрировал. СМС. Не обманул врач. Лекарство! Было лекарство! Она спасена!

Окрылённый этим, я бесшумно бросился собираться.

Насколько тихо можно собираться, когда единственный, кто тебя любит, забылся сном от тяжёлой болезни в соседней комнате, а тебе недалеко за тридцать? Чуть тише, чем если ты вытаскиваешь конфеты из шкафчика, стоя напротив открытой двери в родительскую спальню… и тебе недалеко до пяти.

Уже у самой двери я опомнился и осознал одну страшную вещь, просто ужасную, немыслимую вещь: а что, если она проснётся? В смысле проснётся, а меня не будет рядом. Ни в комнате, ни в квартире… вообще. Что? Что она подумает тогда? Что я её предал? Бросил? Абсурд. И всё же… и всё же лекарство – вот, что сейчас было по-настоящему важно!

Шелест ключа в скважине не разбудил её. Я точно знал – прислушивался около минуты, прильнув ухом к холодному стальному полотну двери. А потом бросился вниз, перепрыгивая через ступени, перемахивая целые пролёты. Ещё было время, она ещё поспит. А когда она проснётся, то я уже вернусь домой. Вернусь с лекарством.

Скучный тихий колодец двора. Пёстрая, сверкающая гирляндами улица. Что они празднуют? Как они могут праздновать, когда она больна? Тротуары гудят роями прохожих – к дороге не пробиться. А на дороге… боже… рычат, изредка ругаясь друг на друга автомобили. Сплошной… нет, не поток – какой поток, если никто никуда не движется. Поймать такси – немыслимо. И откуда они все взялись? В центре города. Под вечер. Тридцать первого декабря…

– Внучок, подсоби…

Это он мне? Это я «внучок»? И что за «подсоби»? Что за вычурный, странный, неуместный архаизм? Да ещё и посреди культурной столицы.

Красная шапка. Красная шуба. Красный нос. Почему нос красный? Совсем не холодно… тепло почти даже: снега нет совсем. Да и где вы видели снег в Петербурге в канун нового года?

Только спустя почти минуту до меня стало доходить, что Дед Мороз стоит напротив и, хитро прищурившись, по-прежнему ждёт от меня какой-то… подсобимощи?

– Я спешу, – говорю.

А сам шагаю к нему.

– Тороплюсь очень, понимаете?

И помогаю закинуть тяжеленный мешок в багажник древней «копейки».

– Времени совсем нет.

Закрываю багажник.

– Так это – дело поправимое, – добродушно отвечает Дед, хлопает красными рукавицами и пинает валенком заднюю дверь.

Дверца, устало скрипя, открылась. Дед стоял рядом, жестом баяниста с широчайшей душой приглашая меня в салон. А я смотрел на его красный нос, блестящие глазки, вдыхал идущий от бороды запах первача и понимал: Дед-то не настоящий.

Ох уж эта проклятая сливовая, сколько детских надежд она поломала. Помню как сейчас: тридцать первое, недалеко за пять вечера, только слез с табуретки, отчеканив стишок – всё как полагается: белочки, зайчики, ёлка, – встал напротив Деда. Он мне говорит что-то, а я не слышу. Чую только: сливовая. Точь-в-точь, как дядя Боря с маминой работы пьёт. Ну да и бог бы с ней, я же всё могу понять: что, Дедушка – не человек, что ли? Работа тяжёлая, нервная. Из помощников только белочки да зайчики. В общем, Дедушке всё простить можно. Если бы… каждый ребёнок в нашем дворе знает, что дядя Боря сливовую пьёт «для сугреву». И я знал. А при чём тут Дед? Для какого «сугреву»? Он же – Мороз!

И вот ряженый дядя во второй раз в жизни приглашал меня поверить в чудо. Устойчивый запах сливовой из-под накладной бороды особенно не укреплял веру в то, что старенькая копейка пробьётся сквозь воды Невского. Чёрт, да, признаться, я рубля бы не поставил на то, что машина Деда Мороза сможет хотя бы отчалить от тротуара.

– Они до семи работают, на метро не успеешь…

Это было… в смысле, откуда он знал? Этот ряженый дед ещё и телепат? Хотя чушь. Я слишком устал. Когда я слишком устал, то болтаю всякое. Знаете, все вот эти мысли: они есть, и я их болтаю. Когда очень устал. Я даже подумал, что я болен. Пришёл к врачу и говорю: «Здравствуйте. Я, наверное, болен…». «С чего вы взяли?» – говорит врач. «Да, знаете, как-то так чувствую…» – говорю. «А вы не чувствуйте». И, знаете, вправду: на некоторое время стало легче. Я даже подумал: «Вот, какой хороший врач!», а оказалось, что ничего и не хороший… да и не врач вовсе: лицензию у него ещё год назад отозвали. Это я потом узнал, а сначала мне было хорошо – не чувствовать. Точнее, не хорошо, а никак. Но никак – это не больно, а значит – хорошо. А потом мне резко как-то стало как. И вот тогда опять стало плохо, и я стал много болтать. Обычно то, что никого не касалось, потому что жило только в моей голове и приходило только в мою голову и для моего ума. Вот есть такие вещи: про них совершенно точно знаешь, что для ума они предназначены, а для языка – нет. Вот сто процентов точно нет. А ты устал. И вот уже болтаешь всё это. Потому что устал. Сильно, болезненно устал…

Он был прав. Не доктор, хотя и он, конечно, тоже, но в эту самую секунду именно ряженый Дед Мороз был прав.

– Давай-давай! Солнце ждать не будет! – торопил Дед.

Я сел. Нужно было сесть. Её слова… она часто их повторяла: «Солнце нас не будет ждать». Даже теперь сквозь запах сливовой и хрипловатый басок Деда я слышал её голос. Она говорила со мной. Через столько лет.

В салоне приятно пахло мандаринами, елью, морозным лесом и материнскими объятиями. Пахло Советским Союзом. Далёкой, непостижимой и несбыточной сказкой. Царством, когда ничего не было, но у всех были все. И все были счастливы. И мама улыбалась папе.