Города и годы - страница 26
– Вы знаете Мари? – спросил Андрей, вдруг перестав бегать.
Гость замолчал и посмотрел на Андрея в упор.
– Нет.
– Не говорите ей ничего обо мне, – сказал Андрей, становясь лицом к лицу с гостем.
– Вы же сами просили меня.
– А теперь я прошу, чтобы вы не делали этого. Не разыскивайте Мари. Не надо.
Гость опять помолчал, потом хлопнул Андрея по плечу, кивнул на Риту и засмеялся.
– Мы совсем забыли даму. Я понимаю вас отлично. Но вы напрасно беспокоитесь: фрейлейн Урбах ничего не узнает об этом.
И он еще раз кивнул на Риту.
– Будем говорить о деле, – сказал Андрей, заслоняя собой Риту. – Зачем вы пришли ко мне?
– Будем говорить о деле, – в тон Андрею отозвался гость. – Я пришел к вам переночевать. Завтра меня отправляют с эшелоном. Я избегаю бывать там, где много людей.
– Хорошо. Дайте мне слово, что вы оставите меня навсегда в покое.
– Даю.
Андрей широкими шагами вышел из комнаты.
– Сергей Львович, – сказал он, войдя к хозяину, – у меня должен переночевать один товарищ. Это необходимо. Я положу его в соседней комнате, на диване.
Сергей Львович всплеснул руками.
– Постойте, – настойчиво продолжал Андрей, – никаких возражений. Он должен остаться. Иначе будет плохо. Слышите? И – молчок. Никому ни звука. Благодарю вас.
Он повернулся и ушел, не заметив, как Сергей Львович осыпал себя частыми, испуганными крестиками.
Андрей отвел гостя в соседнюю комнату, показал ему диван, прикрыл дверь и вернулся к себе.
Там он постоял несколько секунд неподвижно, провел рукою по голове, потер лоб, щеки, шею. Потом сжал кулаки и проговорил самому себе:
– Он знает ее, знает, знает!
Качнулся, подошел к кровати, положил голову на колени к Рите. Потом закрыл глаза.
Рита обняла его голову, наклонилась над ним. На его губы упала горячая капля. Он тихо спросил, не двинув веками:
– Ты о чем? – и облизал соленые губы. – Если бы можно было начать жить сначала… Раскатать клубок, дойти по нитке до проклятого часа и поступить по-другому. Совсем по-другому…
Рита всхлипнула громко и прикоснулась щекой к его лбу.
– Милый, милый…
– О чем ты? – опять спросил он.
– Кто этот человек, скажи? О чем вы говорили?
Он долго не отвечал.
Было тихо, какие-то далекие гулы слышались за окном. Медленно, неохотно угасал электрический свет.
Андрей повернул голову, уткнулся лицом в колени Риты и – в колени, в платье, в душную теплоту ног – проговорил:
– Этого я никому не могу сказать. Никому.
Глава
О девятьсот четырнадцатом
Центрифуга Амура
– Belegte Brötchen!
– Warme Würstchen!
– Bier, Bier, Bier, gefälligst!
– S-s-simplicissimus, Berliner Tageblatt, Lustige Blätter!
– Woche, Woche, Woche!
– Bier, Bier, Bier!
– Belegte Brötchen, warme Würstchen!
– Zigarren, Zigarren, Zigaretten!
– Kladderadatsch, Kladderadatsch!
– Einsteigen![2]
Сигарный дым голубыми простынями колышется под потолком и мягко пеленает жужжащие голоса. Объемистые животы, потные лысины, белые юбки, крепкие оголенные локти, большие круглые груди под кружевцами и прошивками плавно качаются на сиденьях.
За окнами медленно проплывает дородное, умытое, благословенное солнцем отечество.
В Эрлангене пышный, жужжащий, разряженный поезд вылился на вокзал и потек вниз по узкой улице в конец города.
Андрей с Куртом отделились от толпы, вошли в университетский сад.
Здесь было тихо, теплые тени лежали на дорожках, ясени и дубы заслоняли небо. На стволах желтели полированные дощечки с латинскими надписями, такие же дощечки торчали на жердочках, воткнутых в клумбы. Пахло упитанной, сытой землей и – откуда-то – свежей масляной краской.