Критика Вагнером сферы «ложных потребностей» и, как следствие, эгоистической формы существования обособленных друг от друга искусств – это, конечно, критика городской жизни как всецело управляемой законами рынка. Подобная точка зрения на город будет повторяться вновь и вновь. Например, у Георга Зиммеля духовная жизнь современного города определяется прежде всего доминированием денежного хозяйства – отсюда и «повышенная нервность жизни, происходящая от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечатлений», и то, что «внутренние отношения жителей больших городов друг к другу формально характеризуются замкнутостью, обособленностью», и, наконец, склонность «к умышленным чудачествам, к специфическим для большого города экстравагантностям, самообособлению, капризам, претенциозности, смысл чего заключается уже не в содержании того или другого поведения, а только в его форме: в том, чтобы быть непохожим на других, чтобы выдвинуться и тем стать заметным»[11].
Здесь узнаваемы те черты, на основе которых в Бытии и времени Мартин Хайдеггер сконструирует обобщенный образ неподлинной формы жизни, усредненную и безличную человеко-самость, das Man. Однако внешнее отрицание товара, простое противополагание ему неких подлинных, неотчуждаемых форм вещей или отношений, не работает хотя бы уже потому, что сам товар в своем бытии и есть непрерывное самопревосхождение, поиск и производство того, что товаром пока еще не является (подобно тому как герой одного из рассказов Хулио Кортасара, оказавшись в Венеции, на третий день совершает прогулку туда, куда рано или поздно идет всякий турист, – в район, где живут «сами венецианцы» и куда туристы якобы обыкновенно не заглядывают). То, о чем грезит Вагнер и чем так восхищается в нем Бодлер (восторженно улавливающий в его музыке «что-то возвышенное и возвышающее, что-то стремившееся подняться еще выше, что-то чрезмерное и непомерное»[12]), есть Не-товар, становящийся Гипер-товаром (Байройт – это гипермаркет бытийной подлинности):
Священный ореол, которым Gesamtkunstwerk себя окружает, комплементарен тому развлечению, которое преображает товар. И то и другое абстрагируется от общественного бытия человека[13].
3
Общественное бытие человека – это, например, то, что в неаполитанской жизни, описываемой Беньямином и Асей Лацис, представлялось как пористость, когда повседневная жизнь непрерывно театрализуется, без противостояния сцены и зала, публичности и приватности, работы и отдыха, «подлинности» и «неподлинности»; а также то, что еще можно припомнить в «фурьеристской» архитектуре парижских пассажей и ощутить в хаотичном переустройстве московской жизни 1920-х годов. Всё это рисуется Беньямином не столько как пережиток прошлого, сколько как дающееся в настоящем, но так и не исполняемое обещание. Товар, впервые продуманный Марксом, есть универсальная форма этого перманентного неисполнения: общественное бытие противостоит в нем человеку как наделенная священной аурой возвышенная предметность, которую можно только потреблять, но практически невозможно проживать.
Режимы, которые в XX веке публично выступают против либеральной демократии с ее буржуазными ценностями, воспроизводят священную ауру отрицаемого товара на «более высоком» уровне «подлинного бытия». Так, эссе о Москве Беньямин заканчивает попыткой спасти «диалектический заряд» образа Ленина, читающего
