И чтобы… чтобы она не боялась.
Я встал, и ещё неодетый, и босой, едва выйдя из сортира, взялся звонить ей. Как и обещал…
Разочарование и какой-то холод овладели мной. Уехала. Не знала вчера, значит? Чайник на кухне шумит всё громче.
Сказала, что любит меня. Так сказала. А я ничего не ответил на это. Она не спросила даже. Ей не важно? Как это может быть не важно?..
Я насыпал чай в чайник. Чёрно-коричневая пыль облачком поднялась внутри чайника, я сбил её кипятком. Что съесть-то?..
На улице холод ужасный. Вчера я не заметил, что была за погода, а сегодня и снегу намело, и мороз потрескивает стволами деревьев на старой аллее, по которой я иду домой из больницы. Мама повеселела, вышла ко мне в вестибюль, говорила, рассказывала про соседок по палате. Вчера ещё никого не было, из-за праздников всех отпустили, а наутро уже вернулись. Три бабуси. Одна с астмой, другая с желудком, третья с давлением и бронхитом.
– Сегодня капельницы будут?
– Не знаю, уколы ставили.
– Что принести, мам? Магазины завтра откроются, что купить?
– Тут хорошо кормят, не волнуйся. Деньги там под салфеткой ты бери, а то пока выпишут теперь…
Так и пошёл я домой, размышляя, что бы лучше купить маме завтра. И чувствуя себя куда более одиноким, чем когда-либо. Оказывается, я не был один до сих пор. Мама и Майка, а теперь обе они… Почему ты уехала так…
А ведь на даче у них есть телефон. Почему не звонит? Или звонила? А меня не было…
А может ей противно то, что случилось вчера?! Виду не показала из жалости, а теперь… теперь не хочет меня видеть.
Я вошёл в нашу с мамой комнату: такой симпатичной она не стала бы никогда, такой уютной и приятной, если бы не Майка…
Но если я так ей противен, зачем сказала, что любит меня? Да и не было ей вчера противно…
Я сел на диван, в вазе еловая ветка с тремя игрушками, зелёной, оранжевой и розовой… зверушки какие-то неведомые… Вчерашний наш Новый год.
– Василий, как мама?
– А?.. Да… лучше, Иван Генрихович, – ответил я, не сразу сообразив, что он заглянул ко мне и зовёт обедать. Чем обедать-то?
А, там суп вчерашний есть, с перловкой.
Мы с Иваном Генриховичем сидим друг напротив друга, вопреки положенному в коммуналках, у нас давно уже один стол, да и продукты мы не делим. У них в институте бывают заказы, вот и под Новый год: колбаса сервелат, сыр, консервы, так что угоститься есть чем. Но лучше бы поэкономить, тем более что аппетита у меня совсем нет, не то, что, когда мы с Майкой ночью яичницу и картошку уписывали за обе щеки. Вон и очистки в старой кастрюле, куда мы отходы собираем и на лестницу в ведро носим, отдельно от прочего мусора, вроде бумажек. И на улице разные контейнеры. Свиней что ли этим кормят потом? Сомнительно, летом там заводятся черви, на рыбалку хорошо – целый контейнер опарышей…
Но Иван Генрихович что-то говорит.
– …Я о Майе.
– Что? – я посмотрел на него, наконец.
– …она тебе не пара, Вася, она не подходит тебе, – продолжил Иван Генрихович начатую раньше речь, что я не слушал.
– Пара? – удивился я. Какое странное слово…
Но Иван Генрихович продолжил:
– Она не для тебя. Я не думал, что это директорская дочка, когда ты говорил, что дружишь с какой-то Майкой.
Я выпрямился. Впервые я злюсь на него, впервые он говорит какую-то ахинею. Злобную ерунду.
– С «какой-то»?! Майка не «какая-то»! – сказал я, еле сдерживаясь.
– Эта девочка не…
– И мы никакая не пара, мы дружим сто лет и…
