Граница с Польшей. Часть I - страница 4

. Любому алкоголику и курильщику это известно не понаслышке – воля свободна от всего человеческого, в том числе, и от болезней. В некотором смысле она скрывалась под маской свободы, но только такой – чистой, неосознаваемой и живущей как бы самой по себе. Ощущает ли свободное животное свою свободу? Сдается мне, что нет. И это было сродни великому умозаключению, кому-нибудь уж точно принадлежащее – женщина, осознающая свою красоту, перестает быть красивой.

Он сбросил звонок. Послышались короткие гудки. Я часто воображал, что если бы телефон принял обличье человека, то прямо сейчас этот человек барабанил бы по столу пальцами – этакие заплатки для неловкого молчания, а в моем случае – телефонных пауз между возможными звонками. В детстве, когда родители оставляли меня одного, я прикладывал трубку к уху и подолгу вслушивался в эти гудки, пока все мои мысли не превращались в вечное и неделимое пипипипипипипипипипи. В надежде, что кто-нибудь позвонит мне в эту секунду и я сразу же отвечу этому голосу, я мог простоять у стены часами. В те моменты никто ни разу мне не позвонил. С тех лет прошла уже целая куча времени. Теперь я ни от кого этих звонков не ждал. Пусть бы тот человек барабанил по столу хоть целую вечность – тогда бы я просто ушел на веранду. Скука мне никогда не грозила.

Николаша пришел в семь с копейками. На нем была спортивная куртка с заплатками на локтях и шорты чуть выше колена. Я провел его на нашу кухню. Своей планировкой каждому гостю она непременно напоминала увеличенную копию коробки для обуви – узкая у основания, она была очень пространной в длину. Здесь убиралась барная стойка во всю левую стену; по правой стороне – холодильник стального цвета, электрическая плита и столешница в цвет барной стойке – ясень, покрытый лаком. Кухня была самой светлой комнатой во всем нашем доме. Все потому, что за неимением гардин Марке не удалось прицепить к окну свои вшивые занавески. Наверное, ей просто хотелось уюта, и где-нибудь в глубине души я ее практически за это хвалил. Пожалуй, она не знала – уют не пошел бы к нам жить.

Я облокотился на стойку и стал смотреть в окно. Солнце ушло за горизонт, окрасив небо в фиолетово-розовый. Зашуганные птицы гоняли по нему кусочки облаков – они были похожи на клочки порванной ваты.

– Послушай, ты давно не выходил из дома.

– И что?

Потянувшись к шкафчику с посудой, Николай тряхнул всем своим телом, на секунду замерев в воздухе, будто его к этому шкафчику подвязали за шею.

– Ты как цветок в парнике.

– Цветам там самое место, разве нет?

– В парнике слишком душно, и потом, там совсем нет солнечного света.

– А если я не цветок, а сорняк? Сорняку все равно где расти. Хоть в подвале, хоть на башке у кого-нибудь.

– Тебе недалеко до этого.

– До чего?

– До того чтобы начать расти на моей лысине.

Николаша молча остановился и стал смотреть мне в лицо.

– Не думал, что ты о себе такого мнения.

– Какого?

– Не каждый наберется смелости назвать себя сорняком.

Он вздохнул и ополоснул бокалы под проточной водой, после чего я немного помог ему накрыть на стол. Вскрыл упаковки от замороженной лазаньи и выкинул их в мусор, разложил еду по тарелкам и поставил разогреваться в микроволновке на десять минут. В это время он охлаждал в холодильнике Лимончелло. Этот напиток он тайком таскал у своей квартирной хозяйки. По старой традиции комнату на лето он снимал на окраине города за мелкую работу по дому. Многокомнатная квартира как правило располагалась у берега реки, либо с видом на лес или палисадники. В этой крохотной студии он писал свои картины. Не сказать, что многообещающие, но потенциал у него определенно был. Николаша писал в реализме и его полотна получались практически идентичными тому виду, которым он любовался в процессе их создания. Однако же, в них не было чего-то такого, что позволило бы назвать их первоклассными или хотя бы хорошими. Может, в них не было