– Вот именно! Кровопролития! Они только этого и добиваются!
– Между прочим, обращение Рамона Васконселоса, – добавила Элита, – было самой настоящей провокацией. Высший трибунал, состоящий из батистовцев – это всем известно, – сразу же взял все под свой контроль. У каждой урны поставили по два солдата. Что хочешь, то и делай. Но народ не хотел идти на выборы. Его гнали к урнам штыками и мачете.
– На провокации они все мастера. Этому их учить не надо: всасывают с молоком матери, – буркнул Ньико и уткнулся в номер «Алерты», который дала ему Элита.
В газете сообщалось, что Высший избирательный трибунал запретил собираться перед избирательными участками. Радиоканалам, телевидению было запрещено сообщать о ходе голосования. Разрешалось передавать только официальные данные трибунала. Все остальные передачи были подвергнуты ревизии. Вещание без согласования с трибуналом было запрещено. Усиленный контроль над почтой, телеграфом, прослушивание телефонных разговоров. И требование – не принимать телеграмм протестного характера. Газета была переполнена подобного рода «директивами». Ньико швырнул газету на пол:
– И вот в такой атмосфере этот каналья стал «законным» президентом. Но ненадолго! Даю вам слово: мы спихнем его до окончания президентского срока!
Горячий кофе взбодрил Ньико. Вдохновленный, он становился красноречивым. И красноречие его все росло оттого, что он сам беспредельно верил в каждое сказанное слово.
– На днях мне снился сон. Все мы – в вашем доме на 33-й. Знаю, что все здесь, но мне не удается никого разглядеть. Слышу только голоса Фиделя, Ченарда, Бориса и Пепе. Вдруг вижу его лицо. И он мне что-то говорит. Я вслушиваюсь… И слышу: «Завоевать свободу – все равно, что обрести здоровье». Тут меня кто-то разбудил. Я проснулся, но с трудом отошел ото сна, так хорошо мне было среди своих…
– Думаю, не случайно тебе во сне явился Пепе. Он пришел к тебе в свой день рождения – 15 января. Ему исполнилось бы всего тридцать лет.
– А завтра – день рождения Марти, 28 января. Он любил Мексику. Его последнее слово, послание Мануэлю Меркадо, письмо-завещание, было обращено к мексиканскому другу.
Элита наугад достала с полки томик Марти, стала его листать. Нашла страничку, где до нее уже кто-то подчеркнул слова.
– Он пишет о нас сегодняшних, – произнесла она, – послушай: «Там, за морской далью наша Родина задыхается в руках насильника, который душит ее; там она, израненная, истекающая кровью, привязанная к пыточной скамье, видит, как бездельники в мундирах с золотым шитьем подносят отравленное вино сыновьям-кубинцам, забывшим своих отцов».
Она перестала читать, задумалась, грусть поселилась в глубине ее глаз, отчего эти огромные глаза стали еще темнее и глубже.
– Но довольно слов, – прервал наступившую паузу Ньико и по памяти продолжил вслух отрывок, начатый Элитой. – «Пусть встанет из глубины наших израненных сердец непоколебимая любовь к Родине, без которой не может быть счастлив человек. Вы слышите? Родина зовет нас, она стонет, на наших глазах ее насилуют, заражают, развращают. Мать нашу разрывают на куски. Так поднимемся же все сразу, в могучем порыве сердец…»
Ньико замолчал, уловив на себе восхищенный взгляд Элиты, следившей за его жестикуляцией, особенно за движениями головы. Каждый такт этого движения был столь выразителен, что, если бы даже Ньико не произнес ни единого слова, все равно было бы ясно, о чем он говорит. Словно буйный ветер вселился в завитки его пышных волнистых каштановых волос и не желал покидать полюбившееся место.
