Потому как рёбра рёбрами, но они бы и сами заросли, я так думаю. Глаза же – дело иное. Как бы ни был ценен дар, но за здорового питомца явно можно выручить больше, чем за калеку.
– Сказала, что это надо в столицу везти, в Петербург.
– В Москву?
– Не-а… говорю ж, в столицу, в Петербург… а Москва – это старая столица. Вы не подумайте, я не неуч какой. Меня наставники хвалили. Ну, когда ходили. Мама говорила, что негоже род позорить. Что когда придёт срок и меня к Громовым примут, надо соответствовать.
Москва – старая столица…
Петербург – новая?
Хотя… почему бы и нет. В конце концов, не больший бред, чем всё остальное. И дарники эти…
– И сказала, что там, может, и помогут, хотя вряд ли, потому что повреждения старые уже.
– То есть, ты не от рождения слепой?
– Не-а… это я заболел. Потом. Когда папа умер… мама потому и дом продавать стала, чтоб денег на целителя хорошего выручить.
– А чем заболел?
– Мозговою горячкой… три дня лежал. Думали, что всё, отойду. Даже батюшку позвали, чтоб соборовал… он приходил. Там хороший батюшка. У нас. Не посмотрел, что я… ну… по отцу. Мама меня и в церковь водила, тайком. Говорила, отцу не рассказывать. Он бы сильно ругался, если б узнал. Но он помер. И я тоже вот едва-едва. Мама и побежала. Батюшку я уже помню. И молитву помню. А потом полегче будто бы стало. И поправился… только глаза с тех пор на солнце болят и не вижу ничего. Год с повязкой ходил…
Он потрогал висок, и я ощутил прикосновение.
А ещё понял, что вижу. Смутно. Размыто. Как в глубокой темноте.
– Ну а потом мамку обманули. И с лечением тоже… она на те деньги, которые остались, меня пользовала. Обещали, что видеть начну. Святую воду продали. И ещё платок с волосом святой Лукреции, настоящим, вроде как обещали.
Серьезное снадобье, надо полагать.
– А он не помог. И соседка наша, которая новая, она сказала, что мама дура. И что обманули её… вот. Мама с горя слегла и померла… а меня сюда.
– Но ты всё равно видишь?
– Ну… так-то да. Немного.
Стена.
Темно-серое полотно со светлым квадратом окна. Над ним – тускло светящиеся квадратики. И ещё такой же – над дверным проёмом.
Что это?
– Иконы, – подсказал Савка. – Они всегда светятся. Ну, когда намоленные… тут все хорошие так-то. Батюшка Афанасий умеет правильно молиться. Хотя говорит, что я безбожник.
И задницу потёр.
Смотрим дальше.
Лавка… стол? Кажется. Если поймать предмет и сосредоточиться, то он обретает некоторую чёткость. Но стоит внимание ослабить, и снова расплывается.
– Так-то ничего, я привык. Иконы всегда видать. Настоящие если. Людей ещё хорошо. Особенно дарников. Евдокия Путятична яркая… я хотел ей сказать.
– Не стал?
– Не-а… – Савелий замялся. – Думаете, надо было?
– Пока не стоит. Не всё о себе нужно рассказывать.
Потому как мало ли…
– Она неплохая. Строгая очень… жаль только, что читать не могу. Книги вот пробовал, открываю, а там всё… серое и только.
Он вздохнул тяжко-тяжко.
– Ничего, – утешаю, хотя получается не слишком искренне. – Глядишь, и вправду со временем легче станет. Некоторые болячки перерастаются… да и так-то…
– Ну да. Только скучно тут… мне из лазарету не велено выходить, ну, чтоб чего не приключилось, а то Метелька Косоротов злой на меня. Их же розгою выпороли, а ему, как зачинщику, больше других досталось. И лечить Евдокия Путятична не велела, за нарушение порядку. А потом вовсе в карцеру отправили. Он там. А я тут…
