Сколько отец его помнил, Майкл с детства грезил о море. Эти мечты воплощались в рисунках на песке, строительстве парусников из листьев и веток, беготни в порту с соседскими мальчишками и – всякий раз – проводами отца в плавание со слезами и мольбами "Возьми меня с собой, я буду слушаться". Его б слова да морским богам в уши, как позже не раз с горечью думал Уолтер. Он любил сына, как и мать, не чаял в нем души, и когда тому минул первый круг – те самые пятнадцать витков, – он взял его с собой на корабль. Тогда еще Уолтер служил не на "Исиде". Название брига даже не хотелось вспоминать, но стереть из памяти прошлое невозможно: оно въедается навсегда, цепкой несмываемой краской оставляя кровавые следы на ладонях и время от времени накатывая на берег волной далекой, не утихающей боли.
Первые дни путешествия мальчишку то и дело приходилось одергивать и возвращать в каюту. Он быстро подружился с двумя юнгами, освоил искусство взлета на грот-мачту, наслушался криков чаек и шелеста моря. Однажды, когда бриг попал в довольно сильный шторм, капитан приказал помогать всем. Откачивали воду из трюма, прямо на ходу чинили прорехи в парусах, обкладывали мачты тяжелыми снастями, чтобы их не завалило от ветра, и никто не заметил, как неопытный, неумелый паренек выбрался на нос корабля и вместе со старшим юнгой стал спускать паруса с фок-мачты. Намотал на руку шкоты, чего делать ни в коем случае нельзя, и тянул их вниз: так было проще их опустить…
А потом резкий порыв ветра, очередная волна – и стаксель падает, а мальчугана сносит в море. Не успев сорвать снасти с руки, он тащит их за собой, путается, не доплывает до спасательного круга. Уолтер не видел этого. Ему рассказали позже.
…Снаружи зазвенели обеденные склянки, созывая всех членов экипажа в кают-компанию. В небольшой команде торговой баркентины все считали друг друга товарищами, а потому не пропускали общих обедов. Доктор, самый старший из команды, ни с кем не водил близкой дружбы, да и к нему никто не тянулся, а потому он нередко забирал свою порцию в каюту и коротал перерыв в одиночестве. Только на этот раз выйти все-таки пришлось.
Через четверть часа он вернулся, по-прежнему угрюмый и сердитый, и поставил на привинченный к стене откидной стол жестяную миску рыбной похлебки с пшеном, пару кусков подсохшего хлеба и кружку воды.
– Ешь, – буркнул, смерив Марту взглядом, не терпящим возражений. – И так тоньше спички.
Марта с благодарностью кивнула. Морской суп, простой, густой и наваристый, показался ей необыкновенно вкусным, а кусочки слегка зачерствелого хлеба – лучше всяких праздничных десертов. Глотая похлебку целыми ложками и обжигаясь, она вдруг почувствовала, как слезы капают прямо в миску, щекоча нос и щеки мокрыми дорожками.
– Что, совсем несъедобно? – усмехнулся доктор. – Или горячо?
В горле встал комок. Нет, не от того она плакала… Чтобы осознать ценность жизни, надо хотя бы раз оказаться на грани. На такой тонкой и острой грани, откуда почти нет возврата, и только чудо может спасти, вернуть к жизни, но лишь чтобы дать понять, насколько эта жизнь хрупка и как легко потерять ее. Только теперь, далеко от берегов родного порта, далеко от той самой скалы, от беспощадных и жестоких солдат лорда, девушка поняла, от какой страшной участи спасли ее матросы: тогда у нее было два пути, либо умереть, либо жить и мечтать о смерти.
