– И вы готовы защищать эту систему? – спросил Иван, сверкая глазами. – Вы готовы закрыть глаза на то, что люди страдают?
– Я готова признать реальность, – важно изрекла женщина, намеренно манерно поправляя седую прядь. – А ты, похоже, продолжаешь верить в утопии.
– Утопии? – Иван фыркнул. – Я верю в то, что можно что-то изменить. И если никто не начнёт говорить правду, то ничего не изменится никогда.
Редактор наконец устало махнул рукой, словно сдаваясь:
– Всё это очень красиво звучит, Ваня… Нет, правда, мы не можем позволить себе потерять поддержку Терфонда ОМС. Ты должен понимать, что газета может просто не выжить без их денег.
– А если мы выживем, но станем всего лишь рупором для рекламы? Что тогда? – Иван сжал кулаки, чувствуя, что теряет терпение. Его голос дрожал от негодования и горечи.
Марина Шумская прищурилась, словно предвещая победу в споре. Она говорила медленно, как будто хотела растянуть удовольствие от своих слов:
– А что тогда, Ивашечка? Мы все взрослые люди. Ты не можешь думать, что газета может жить на чистом энтузиазме. Можешь выйти на площадь, размахивая флагом своей борьбы за справедливость, но кто тогда будет платить за бумагу, зарплаты нам? Или ты готов работать бесплатно?
От неожиданности такой постановки вопроса Карагай просто растерялся. У него непроизвольно мелькнула мысль об Альбине, такой молодой и желанной, о дочке… Бесплатно он не готов работать. Журналист почувствовал, как его пальцы врезаются в край стола. Ему хотелось возразить, что честность и принципиальность важнее денег, но слова не приходили. Марина ударила туда, где у него не было быстрого ответа. И что более всего бесило, это осознание, что в её словах есть доля правды.
Редактор наконец встал из-за стола и, оглядывая их обоих, как судья, старавшийся вынести справедливый вердикт в сложном деле, произнёс:
– Я думаю, нам нужно закончить на этом. Ваня, ты хороший журналист-расследователь, но эта тема не для тебя. Тема медицины – это Маринино дело, она им начала заниматься еще тогда, когда ты был всего лишь практикантом и сочинял заметки о преимуществе комсомольско-молодежных бригад. Помнишь?.. И я не могу позволить, чтобы ты такую больную тему, как наша медицина, слишком радикально переформатировал, особенно сейчас. Фонд – наш крупнейший рекламодатель. Если мы потеряем их деньги, то газета рискует закрыться. Я не хочу этого. И ты не хочешь, – он пристально уставился на усы коллеги, словно намекая на его зрелый возраст.
Шумская самодовольно усмехнулась и наклонилась поближе к Ивану, её голос упал почти до шепота, но каждый шипящий звук был точен и ядовит:
– Знаешь, Ванюша, иногда в жизни надо просто признать, что мы не герои. Мы – всего лишь шестерёнки в большом механизме. И если ты хочешь продолжать жить в иллюзии, думать, что можешь изменить систему, то вперед. Но это ничего не изменит.
Карагай оттолкнулся от стола и сделал шаг назад, как бы отгораживаясь неким экраном от происходящего. Внутри него бушевал ураган эмоций. Он чувствовал себя так, словно его вытащили на людную площадь и заставили признаться в том, чего он не делал. Он окинул взглядом редактора, который был не намного старше него, и коллегу, которая пыталась замазать свою старость парфюмом, на их ставшие спокойными и почти одинаковыми лица, которые, казалось, олицетворяли весь мир, против которого он хотел сражаться.
