Когда грабители описали, какой дневник они собирались искать в квартире, Толмачев изумился. Речь шла о коричневой тетрадке большого формата, куда он иногда выписывал некоторые цитатки из реферативных химических журналов в научно-технической публичной библиотеке на Кузнецком мосту. Ничего ведь целенаправленно не срисовывал. Только для общего кругозора, чтобы от прогресса не отставать. Младший научный сотрудник с дипломом химика-технолога имеет полное право расширять кругозор. Только никто не давал права хмырю в светлой тачке совать нос в чужие тетрадки…
– …в шестьдесят девятом, как раз после землетрясения, – продолжал бубнить рядом носатый, – «Пахтакор» ихний проиграл с крупным счетом. Чуть ли не «Спартаку». Местные и оборзели. Начали русских обижать. Там все были русские – и хохлы, и евреи… Ну, мы на другой день, аккурат в обед, пошли по городу. Как увидим тюбетейку – трах! И в арык. Пусть охолонет. Что вы думаете? Больше никаких выступлений. Одна интернациональная дружба.
– Да, холодный арык сильно укрепляет уважение, – заметил Толмачев, знаком попросив Юрика налить еще.
– Очень сильно, – покивал носатый. – Никаких больше выступлений. Представляете? А теперь армию раздевают. Армию! Я согласен – можно прижать к ногтю меня, делового. Переморщусь и в Польшу свалю. Там не хуже. Но – армию! Матка боска…
– А что вы в Ташкенте делали? – спросил Толмачев.
– Химичил, – сказал носатый. – На химии работал. Доматывал без конвоя первый срок, ударным трудом смывал вину перед народом.
Он допил рюмку, положил на стойку несколько смятых долларовых бумажек:
– Хватит, хозяин?
– Вполне! – Юрик смел бумажки в ящик под стойкой. – Заходите, всегда рады.
– Обязательно, – поднялся носатый. – До видзеня, мужики…
И поплелся к выходу, безуспешно пытаясь стянуть на пузе узкую курточку на молниях и заклепках.
– Закрываться, что ли? – вздохнул Юрик, посмотрев на часы. – Больше никого не будет, погода не в кайф. Налить?
– Достаточно на сегодня, – сказал Толмачев.
– Угощаю, – сказал Юрик, лихо булькая в две рюмки. – Японский виски. Вчера ящик привезли.
– Ну, если японский… – заколебался Толмачев.
Выпить не успели. Дверь с рыком распахнулась, и в бар ввалилась шумная компания – длинноволосые молодые люди, обряженные в тщательно продуманную рвань, девушки в блеклых балахонистых плащах и старичок с тугими яблочными щечками, в безупречной жемчужной тройке. Молодежь еще, видать, только разгуливалась, в полный торчок входила, а старичку уже было море по колено. Он с порога полез ко всем целоваться – с Юриком, с Толмачевым и «голубых» не пропустил.
– Всех! – фальцетом закричал старичок, широко разевая рот с фарфоровыми зубами. – Всех! Пьем за Альбиноса!
– Простите, – наклонился через стойку Юрик. – Закрываемся скоро, Сергей Михайлович. – Так что извольте, ваше степенство, за выпивку заплатить. Чтобы, значит, без прошлых эксцессов.
– Обижаешь, Юрик! – закричал старичок, вытаскивая пачку денег.
Через минуту общество пило, пело и плясало. Шум стоял, как в бане в час пик.
– Что это за кузнечик? – крикнул Толмачев Юрику.
– Сергей Михайлович? Лошадник, герой скачек… Круто гуляет. И всегда норовит насвинячить. Хоть бы скорей упился…
Одна из девушек в балахоне повисла на Толмачеве, в уголок потащила, за отдельный столик. Сказать, что Толмачев сопротивлялся, значило бы сильно погрешить против истины… А когда уселся в уголке, под тусклым розовым фонариком, расхотелось ему веселиться, потому что девушка исчезла, а он оказался в компании двух лбов с крысиными хвостиками на затылках, в шнурованных стеганых жилетах. Чикаго, да и только…
