Но оказалось, что на этом паровозе.
Только неделю, как в одном известном кино-домино, пришлось рубить дрова для этого прожорливого паровоза. Потом душ, баня, но без секса. Почему?
– Я так пока и не понял.
И только в ГУМе, в Москве, как оказалось, удалось кое-что с изумлением понять. У нее были чеки – годов 30-х – и нам сразу дали два платья для нее и мне в подарок кожаный пиджак, настолько подошедший, что вполне можно считать второй кожей, – как опять, но уже шире, шире:
– Улыбнулась она.
И вышло так, что помылась прямо тут, в фонтане в самом центре:
– Не раздеваясь, а старом платье, растворившемся на ней, как зима-летняя чешуя на русалке.
И даже не мелькнул ее голый зад, а так и поднялась уже в новом зеленом – второе держал я подмышкой:
– На взятие Берлина, – как сказала она сразу, еще в дверях 200-й секции, где на ее чеки немного не хватило мне на ремень для Вранглеров, взятых, как нарочно, на вырост живота в этом благословенном Берлине – Пришлось поддерживать, так как снимать ни за что не хотелось, ибо думал:
– Назад поедем в отдельном купейном.
Она тоже не захотела нести свои, а надела их под платье:
– Зеленый велюр? – спросил встречный председатель колхоза, приехавший сюда за грампластинками.
– Там дают! – решила она его посмешить, так как предупредила: – Дают не всем.
– Очередь на лестнице? – спросил он, – может не достаться?
– Почти, – ответила она, – дают только тем, у кого есть эти Мысли на Лестнице.
– Так, если завиток идет на три этажа, как мне попалось прошлый раз за финской Аляской, – будут!
– Да, сэр, вы должны не просто мечтать все эти три дня, расписываясь на ночь в очереди, а буквально, сочинить их, как выкройки для своих Авиньонских Девиц Пабло Пикассо.
– Понял, понял, – понял он на самом деле, – не просто так надо наврать, что имею их, эти Мысли на Лестнице, а:
– Вот она, вот она, прямо тут намотана на перекрестье снайперской винтовки моего талантливого воображения.
– Он понял? – спросил я, когда мы вышли на солнечный свет этой Передовицы, – как она назвала простор, открывшийся перед нами, вплоть до зубчатых стен.
Долго искали на станции, куда дели наш паровоз.
– Может сдали в металлолом? – спросил кто-то из нас. Ибо, какой смысл разбираться, пока мы вместе.
– Мы хотели уже пойти в какой-нибудь в Пекин, или даже в Закарпатские Узоры, так как в Украину тошно уговаривать швейцара, но всё же зашли за тортом Киевский – напомнить ей, что это такое, и оказалось:
– Не знала, – сразу возник тревожный вопрос:
– Почему? – и была только одна надежда, что она не врет:
– Тогда его еще не выпускали, – и поинтересовался, как невзначай:
– Вы когда родились, миледи? – и слава богу, что она не ответила, могло оказаться, что не чуть раньше, чем я, а, наоборот:
– Слишком рано, – чтобы имело смысл применять к ней приемы секса.
Возможно и может, и даже неплохо тренирована в этом деле, но не так, как я, и значит, вполне можем не сойтись характерами. И спросил уже в купе за тортом, хотя и боялся, что рассердится:
– Когда ты жила еще первый раз, ну, когда ходили не только деревянные рубли, но и простая бумага с написанными на ней шифровкой цифрами:
– Секция 220 – ГУМ.
– Двести, – поправила она.
– Это что значит, вход только покойникам? – никак не могу запомнить, кто покойник – кто только еще на подходе – раненый:
– 200 или 300?
– У вас всегда так?
– Как?
– Только захочется сладенького – так надо обязательно всё испортить балаганом о тех, кого здесь нет, так как они далече?
