– Хорошо, не будем о грустном – спрошу иначе: ты уже можешь раздеться?
– Зачем?
– Что зачем? Только не говори мне, пожалуйста, что уже привыкла к тому, что было раньше, когда терлись только, как стеклянные полочки о мех и о шелк, хотя и раздельно, чтобы иметь возможность оттолкнуться, когда надо перейти от обороны к атаке.
– И наоборот, – нашла место уточнить она.
И вышло. И я не смог снять новый кожаный пиджак, как, действительно, свою собственную кожу.
– Неужели он так хорош, что тело само знает:
– Так ему будет лучше, – дополнила она мои мысли, что возникла даже опасная надежда:
– Трахаться вообще не придется, так как, стоит только сказать, да, как тут же появляется, как откуда ни возьмись, ее есс! – и:
– Дело-то, оказывается, уже сделано.
– Да, – подтвердила она, но не так быстро, как ты надеялся разочароваться.
– Потом долго еще думать придется? – спросил я.
– Если только у тебя на это будет время, – ласково ответила она.
– Это когда?
– Тогда.
– Попрошу, если можно, поподробнее. Хи устроит мне ловушку и посадит в тюрьму? – там наслажусь без устатка.
– Именно, без устатка? – не поняла она, что: то ли до упаду, то ли до упадка духа вообще.
– Не знаю, сколько я смогу продержаться в одном, пока не начнется процесс обратного: опять придется снять с кого-нибудь мундир полковника ЭР-СЭ-Хе-Ха, чтобы дослужиться до министра, который, как здесь, в 200-й секции ГУМа получают уже такую новую одёжу, что:
– Хвати враз и уже завсегда.
– Навсегда, – может быть, – возразила она, – но с покойника он уже сползает.
– Насовсем?
– Как кожа со змеи при смене места ее жительства.
– Это неплохо, если дадут новый, – я попытался улыбнуться, но не получилось.
– Да не бойся – он будет не хуже. – Но всё равно:
– Почему-то не хотелось, как Ахиллесу, много обещавшему, лишаться только одного: право проезда на том быстротекущем поезде, который может в праздники доставлять покойников в места их былой славы, чтобы иметь возможность хоть раз – а может быть, и несколько раз – в году пропеть:
– Есть упоение в боя, и бездны мрачной на краю.
Те, с кем я раньше был, не забыли, что я могу, даже должен вернуться, и ждали нас на подступе к Берлину.
– Ты должен сходить к ним на переговоры, – сказала она утром, когда я не одеваясь вышел на платформу, на которой не было даже громкоговорителей, что:
– Вам на натюрлих немецком языке говорят, что это не Дрезден бомбили, – я так и не нашел ничего лучшего, как ответить:
– Ну, хоть война началась?
– Окончания ждем, – ответил, наконец появившийся на платформе офицер.
– Нужен переговорщик? – спросил я.
– Да, я и пришел с вами поговорить.
– Да, их бин готофф.
– Не здесь.
– Проедем в номера?
– В бункер Хи.
– Да вы что!
– А что?
– У меня дела.
– Вы прибыли с экскурсоводом?
– Естественно.
– Это хуже, от нее надо избавиться.
– Грохнуть?! Да вы что!
– А что?
– Она мне уже, как друг.
– Ага. Тогда сделаем так, я вас захомутаю, а она пусть ищет, – и вынул какой-то браунинг, или, что у них есть еще там, парабеллум.
Не то, что я стеснялся своего благоразумного безразличия к знанию марок немецкого оружия, но интуитивно понимал:
– Будет лучше, если не будут идентифицировать с разными спецслужбами.
А то, что она была одна – не задумывался.
И оказался в бункере Хи, прикатив туда, как парламентер, на подземном бронепоезде. Ей оставил записку под цветочной гипсовой вазой на вокзале, а чтобы поняла, что пора включить обратную связь, поставил ее раком – задом вверх. Упорядоченного, как в кино, хаоса здесь настолько полно, что и моя перевернутая ваза вполне могла сойти за:
