– Мам. – сквозь песню не слышно, если, конечно, было вслух, мамина голова поворачивается в профиль – с этой стороны у неё старуха, привлечённая, поворачивается тоже. Но больше:
– Ой, Анечка… а ты почему здесь?.. ты в школу не ходишь?
Она не пьяна и не сумасшедшая, но речь течёт из неё механически, не спрашиваясь у мозга, можно выйти или там что-то подобное…
– Мам.
Мать спрашивает бровями и подбородком, песня сочится дальше, старухин взгляд, не то индифферентный, не то умиляющийся, лежит на ней, Ане…
– Можно тебя… на минуту?
Теперь привлечён сосед с той стороны стола, его пение с полуслога переходит в речь:
– Ой, Аню-ута, – сперва с громкостью песни, но к концу фразы с обычной среднелюдской, – как-жизнь-как-дела? Давай-рассказывай.
Не прекращая петь, его правый и левый соседи поднимают глаза на неё и оставляют так, Аню колет в рёбра холодным, мать повернулась к соседу на звук, изучает его какое-то время, возвращается к ней.
– Не принесёшь нам йоду?
Отдельно от собственного дыхания, Аня отступает, «танки» или «happy birthday», взгляды на ней, осторожно, она отворачивается и нерешительно и/или напряжённо идёт к себе на чердак.
Здесь она выдыхает, закрыв дверь в тихое пение. А затем выбирает глазами магнитофон. Подходит, включает, чайка со взрослым голосом отдаётся от потолка, гитары от стёкол, ритм расходится по полу во все стороны комнаты, Аня прибавляет громкость, чайка кричит, как ей и положено, гитары врезаются в стёкла, ритм топает по полу комнаты и, наверно, не только, Аня стоит напротив двери и ждёт.
Песня внизу спотыкается, но, после вздоха или переглядыванья с соседом, продолжается с прежнего места. Мать поджимает губы, косится на потолок, потом поднимает себя со стула.
– Э. – сосед с той стороны стола, всё тот же, – Да оставь ты. Не мешает. Её дело молодое-здоровое.
«Танки»/ «Happy…» с ритмом cranberries, мать скептически смотрит на потолок ещё раз, на мужика во главе стола, тот что-то толкает соседу справа, с чувством, поднятым указательным пальцем и мхатовскими паузами, сосед склонился к нему, продолжая беззвучно шевелить губами про танки или birthday, на остальных, поют, смотрят на свои мысли, еду, свет, лампочка больше не подмигивает и никого не сжигает, труп бабочки плавает в чьей-то рюмке, мать опускается в стул и позволяет себе устало закрыть глаза.
Аня ждёт. Кажется, что ты внутри играющего инструмента, и остальные совсем близко, или внутри микрофона… Аня спускается на пол и гипнотизирует дверь сидя, но всё более тускло… Осматривает комнату, будто впервые здесь, но устала, чтоб слишком любопытствовать: она живёт тут всю жизнь и все побывавшие в этой жизни вещи тут и остались, где-то среди чужих, на шкафу, под кроватью, на и под стулом, на и в недрах мебели, и все звучат… Аня корчится на полу и ревёт… Потом лежит в другой позе. Отрешённо рассматривая руку рядом с лицом, ногу дальше, спрыгнувшую на лицо прядь… Потом вечер под скатами потолка, в незажжённой лампочке, резонирующей на каждый удар, аккорд и слово, и вечер в окне сгущаются в ночь. Аня лежит на спине и потолок тоже видит впервые, но без любопытства.
Гости в клипе расходятся по домам, пожимая руки и выдыхая слова. Перейдя световой портрет окон в траве, они превращаются в темноту: луны и звёзд нет, фонари рыжеют один через два или три.
Щелчок. Громкий. Кассета кончилась, магнитофон отключился. Не первый раз за вечер, но больше Аня не поползёт включать снова.
