– Запамятовала. Прости, кузнец.
Без лишних слов, рывком развернул перед ней холстину.
– Твоё?
Котомка! Малуша сразу узнала вещь, которая принадлежала Бояну. Птицу с простертыми крылами она сама вышила на охотничьей суме, желая порадовать мужа. Боян любил рукодельство жены-мастерицы и просил украшать рубаху ли, шапку, рушник.
– Моё, – тихо ответила Малуша. – Откуда это у тебя, кузнец?
Дубец умолк. Он мял в узловатых кулаках котомку, будто не из холстины она была сотворена, а из невыделанной и неподатливой кожи, которую следовало хорошо размягчить.
Слёзы сами покатились по лицу Малуши. Женщина с трудом понимала, что говорит ей кузнец. А он тряс её за плечо и всё спрашивал:
– Это ведь Бояна твоего? Что, баба, не молчи…
Она не слышала коваля. Оцепенение, стиснувшее ее, превратилось тогда в сон, будто земля провалилась. Малуша впала в забытьё. Страшное виделось. Будто её Боян бежит от кого-то лохматого, рыкающего, сверкающие зубья торчат из мохнатых лапищ. Муж спотыкается, падает, поднимается, бежит и снова валится в мох. И тут на него набрасываются страшные звери с длинной клокастой шерстью. Один зверь отбежал в сторону, держа в пасти оторванную руку, другой терзает зубами горло Бояна. Кровь, кровь…
Сквозь сон Малуша услышала голос сына:
– Мама, очнись! Прошу, восстань, во имя богов пресветлых…
Малуша открыла глаза, над ней склонялись дети – Ставр и Снежана. Где была ее душа в тот миг? Может, думал Ставр, на небесной тропе среди облаков, что вела к предкам, веселившимся в зеленых кущах Сварога. Она видела места вечного счастья, где нет голода и хлада? Малуша тряслась, цепляясь за доски полатей. Видения недавнего прошлого не отпускали ее, заставляли шептать о том, что говорил ей страшный вестник.
– Недалёко от Воловьего озера это было, да… нашёл там котомку, – бормотал Дубец, – А ещё, ты веришь, следы там я видел диковинные, не наши лапотные. Пошёл я, было по ним, а они раз, да и кончились… человечьи следы, а вместо них звериные…
Прошлое и настоящее мешались в замутненном сознании Малуши. Грезила тяжко. Снежана поила отваром, хлопотала у очага. Малуша понемногу приходила в себя. Взор светлел. Ставр наконец увидел, как мать мягко отстранила от себя сына, вновь улыбнулась тихо.
– Прости, сынок, грезится миг тот… Лада напоминает о Бояне, посылает сны наяву… Нет сладу…
– Успокойся, матушка, выпей отвар, я с тобой, рядом…
Малуша отпила из чаши, щипала крошки от краюхи, но не ела. Думала, глядя в мерцавший, исходивший горьким чадом огонь:
– Пропал Боян. Нет с нами больше вашего отца. Убили… звери лютые…
Накрыв Малушу ветхим тулупом, Снежана убаюкивала мать и пела ей – тихо, душевно. Древней песне кривичей дочь научилась у матери, чтобы обучить потом своих детей словам, освящённым веками. Такие песни истекают прямо из сердца, а спевшая её впервые и сама не знала, как сложилась дивная музыка и откуда взялась.
Ставр вышел из убогого жилья. От едкого дыма шумело в висках. Но от дыма ли? Ветер мотал на кольях неубранные рыбачьи неводы. Ставр почувствовал, как болит в груди, будто в нутро кто-то злобный тыкал острым, прижигая. Он подумал, что не сможет быть здесь еще несколько дней, здесь каждая вещь, каждая мелочь напоминает об отце, укоряет: душа Бояна не отомщена, сверши возмездие!
Собирая невод, Ставр вспоминал такой же ядреный и свежий вечер. Тогда семья бывшего бортника еще только приживалась на новом месте у Двины. Боян привыкал к обязанностям ловчего, зависимого от боярской воли. Отец и сын споро трудились вдвоем, готовя невод. На заре Боян собирался плыть в челне на рыбные ловы у Экимани. Там собиралась артель, отдававшая боярину Радомеру до половины улова в счет оброка. Ключник Валент велел Бояну помогать рыбарям.
