А дале погрузил в ту емкость бронзовую ложку на длинном держале, поданную к меду, сообразно внушительному общему заказу, автоматически переводящему гостя заведения в ранг почетного едока, а иначе довольствовался бы деревянной. Наполовину зачерпнул, неспешно извлек, предавшись созерцанию неторопливой тягучей струйки, потянувшейся с черпала, с чувством, толком, расстановкой пригубил. И завершил процесс дегустации облизыванием обеих поверхностей оного столового прибора, намеренно доводя нетерпение Сирроса до белого каления. А высвободившись от ложки, заключил:
– В столице едал я меда и много вкуснее. О духовитости и баять нечего! Да что взять с провинции?! Посему и прощаю тя… Однако погодь! Совсем запамятовал я! – ладно, что все же вспомнил. Ты ведь предлагал, вроде, увеличение моей доходности. Готов внять…
XII
Заслушав вынужденное объяснение, не раз перебивавшееся пытливыми его вопросами, Твердило твердо вывел: недостоин Вершила даже малого доверия! Ведь согласно изложенному им, младший родич покойного Путяты лишь подозревался в инициативном намерении переметнуться к разведке булгаров с Итиля, а возможно, и северных свеев… Допускалось, что еще не намеревается он, даже в мыслях не держит, пребывая в верности своему потаенному долгу, однако явная неосторожность – напрочь исключать таковую вероятность. Ибо – чем леший не шутит! – единою, с годами, вдруг отрешится он-таки от верности Отчизне и станет изменником-оборотнем за презренную выплату? Невмочь исключить и оное! Меж тем, тот Молчан обязан вечно хранить некогда доверенные ему служебные тайны, вплоть до тризны по нем!
Не помеха, что нет еще доказательств преступного умысла, даже и косвенных, а есть лишь предположения, исходящие из самого худшего. Понеже, сообразно твердому убеждению Вершилы и вышестоящих над ним, неоспоримо, что каждый сходник – даже самый заслуженный и состоящий в штате, суть человек, а человеки завсегда склонны к изменам. И преступна доверчивость ко всем и к каждому, дабы не возрыдать вслед! Всецело доверять можно лишь вдогон погребальному костру, ведь не разговорчивы обгорелые кости. А посему – для вящей надежности, лучше перебдеть, Отчизны ради, неже недобдеть, теша ворогов! И во избежание, загодя пресечь, не утруждаясь доказательствами, кои легко добываются вслед при допросах с пристрастием.
Тем паче, оный Молчан привлекался ране, при родственном и явно пристрастном содействии того же Путяты, лишь для разовых операций. Он и в штате не состоит! А из сего неопровержимо вытекает, что не имеет должной закалки на верность Секретной службе, равно и постоянного жалованья от нее. Стало быть, наособицу уязвим для предположительных злостных попыток подкупить его презренной мздой со стороны булгар и свеев, а беря шире, и ромеев с ляхами. Не резон забывать и о печенегах с мадьярами!
«И разве радение нашего внешнего сыска о сбережении всей родимой Земли вятичей не превыше судьбы одиночного ловчего, пущай и безвинного, а вдруг и виноватого по прошествии лет, аще все же оступится?! Задумайся, внемли и осознай!», – патетически завершил Вершило.
Едва он умолк, Твердило не стал таить:
– Внимал, задумался, а осознать – не в силах! Непонятно мне…
– Да что ж тут непонятного? Малое дитя сообразит!
– Дитя-то и точно доверится лукавой подсказке от взрослого. Понеже неразумное оно. Его любой прохвост задурит. Не то со мной! – уже в годах я. И не обломится тому прохвосту! А не дергайся, примеряя на себя! Ведь отношусь к тебе токмо с приязнью, нежной. Оттого и согласился на дружбу, а мог бы подождать до твоего погребального костра, дабы довериться уже без опаски. Однако не в силах уразуметь, отчего ж ты сам не схватил того Молчана, безвинного, а перекладываешь на мя, не представив и честного повода?
