Он показывал, Вера медленно выпадала в осадок, добавляя к своей коллекции воображаемых образов господина министра ещё и сурового шейха донефтяной эпохи.
— Рука идёт сюда, а голова наклоняется сюда, и петля как бы сама снимается с головы, и кнут уже в рабочем положении, если потренироваться, то можно сразу из этого положения уже начать кнут разворачивать. И я это делал миллион раз. Когда ведёшь стадо, и лошадь шарахается вправо, то берёшь кнут и щёлкаешь кончиком справа от лошади, это очень громко, лошадь пугается и отходит влево, подальше от звука, то есть, обратно на своё место. А кнут продолжает двигаться, по инерции, и при должной сноровке, его можно сразу же обратно на голову надеть, это секунда. И когда лошадь впереди меня шарахнулась, я сделал это движение. Там от смеха рухнула вся площадь, от рабов до принцев. потому что это движение там знают все — это движение погонщиков верблюдов, к которому они так привыкают, что продолжают его делать даже тогда, когда кнута на голове нет, они этим движением реагируют на любой резкий звук или неожиданное движение, потому что в их жизни только одно неожиданное движение — верблюд ломится куда не надо. И потом они идут в город на заработки, пытаются прикидываться нормальными людьми, но первая же неожиданная ситуация палит их происхождение, вот этим движением. И когда их спрашивают, в чём дело, они смущённо улыбаются и говорят: «Верблюда впоймал», и это вошло в цыньянский язык именно в таком виде, это устойчивое выражение, которое означает «прикидывался приличным человеком, но спалился на мелочи, которая сдала его низкое происхождение с потрохами». Этим же выражением называют ситуации, когда они с дикими глазами пялятся на ноги цыньянок, у них в пустыне даже маленького участка кожи не открывают, это объективно плохая идея, я это почувствовал на своей малиновой шкуре. Но когда это делается годами, это становится традицией, и тогда они продолжают это делать даже там, где это не нужно, например, в городах. Их женщины ходят в штанах и высоких сапогах, а цыньянские крестьянки в тех провинциях ходят в длинных юбках и босиком, или в обуви, но она практически не имеет верха, просто подошва и верёвочки. И вот когда кочевники видят голую женскую ногу, у них глаза на лоб лезут, они выглядят как будто загипнотизированные. То же самое касается шеи голой — их женщины всегда носят платок, а цыньянские крестьянки и горожанки иногда носят, иногда нет, в городах почти не носят, там достаточно тени. И кочевники могут уставиться на открытый участок кожи и замереть, их тогда соседи толкают и смеются, что опять «верблюда впоймал».
Он замолчал, Вера смотрела на него, мысленно дорисовывая за спиной барханы и верблюда, который лезет губами к уху, а министр его толкает и говорит вести себя прилично. Министр тоже мыслями был не здесь, потом посмотрел на Веру и вздохнул:
— Зачем я вообще это начал рассказывать?
— Вы пытались объяснить, почему не хотите надевать цыньянскую шляпу.
— Да. Не хочу, потому что когда я чувствую что-то на голове, я чувствую себя пастухом из пустыни, и все это замечают. А мне нельзя. Мне нужно прикидываться благородным цыньянцем, а для этого нужен цыньянский головной убор. В котором я стопроцентно спалюсь, не «верблюдом впойманным» так «пастушьим свистом», или позой, или манерой пить, или привычкой отряхивать обувь перед порогом, повод найдётся, он всегда находится.
