Началось, подумала я. Неужели у всех мужиков это в крови, прямо с малолетства – ревновать близкую женщину к работе?
– Малыш. – Я присела перед ним на корточки, и он вынужден был остановиться, глядя на меня сверху вниз. – Я хотела бы проводить с тобой все свое время, и когда-то было именно так. Когда ты только родился, ты нуждался во мне каждую секунду. Но сейчас ты подрос и уже в состоянии занять себя сам.
– Ну и что? – хмуро спросил он.
– Если бы я бросила работу, сидела бы с тобой дома, то это была бы не я. Ты согласен на другую маму?
– Нет, – подумав, ответил он. – Уговорила. Не хочу я тащиться в прокуратуру, но ради мамы придется пожертвовать собой.
– Какой у тебя большой словарный запас, – подивилась я, внутренне возликовав.
– Весь в маму, – пробурчал мой бременский музыкант, поправляя на плече ремень гитарного чехла. – Кстати, ма. Нам вчера объявили оценки за триместр.
– Ну, и чем порадуешь? «Троек» много? – спросила я для проформы, поскольку мой мальчик учился хорошо, на «четыре» и «пять».
– Одна, – ответил он, глядя в сторону и почему-то ухмыляясь.
– Ну, и по какому же предмету?
– Ты будешь смеяться.
– Ну-ну?
– По музыке.
Мой чертенок хитро улыбнулся.
– Гоша! За что «тройка»?
– Да у нас учительница какая-то своеобразная…
– Учительница? А может, не надо на зеркало пенять, коли с лицом проблемы?
– Ма, я ценю твой юмор, только у меня в журнале стоят две «двойки» и «тройка». Так что еще спасибо, что не «пара» в триместре.
– Ага, спасибо, – машинально сказала я. – А за что же все-таки «пары»?
– Ну, я же сказал, что она своеобразная. Первая «пара» за то, что я смотрел на нее злыми глазами…
– Что?
– Ну, она так сказала.
– Так. А вторая?
– А я уже не помню. Наверное, тетрадку не принес.
Все понятно. Как говорит моя подруга Регина, у которой двое пацанов и гораздо больший опыт в общении с педагогами: «Ну что, срочно покупай большой букет – и в школу»…
– Кролик, а тебе самому не смешно? Я бы еще поняла, если бы тебе «пары» ставили за отсутствие музыкальных способностей…
– А кстати, мамочка, что у тебя было по музыке?
– У меня? «Пятерочка».
– «Пятерочка»? – хитро прищурился Гоша. – А ты все время говорила, что тебе медведь на ухо наступил.
– Наступил.
– А за что же «пятерочка»?
– А за то, что я красиво записывала в тетрадку тексты песен.
– А-а.
– Вот так-то. Делай выводы.
За воспитательными беседами и дорога до прокуратуры незаметно пролетела. Когда мы входили в прокуратурский подъезд, нам побибикала стоявшая за углом машина, в которой я не сразу признала синцовскую «шестерку». Я придержала дверь и подождала, пока Андрей закроет машину и догонит нас. Он уважительно пожал моему сыну руку, потрогал гитару, обменялся с Гошкой парой непонятных мне музыкальных терминов, и мы пошли по длинному прокуратурскому коридору, непривычно пустынному в выходной. Дверь в приемную была открыта, из кабинета прокурора доносилось радио – песни семидесятых годов.
– Гошенька, посиди в приемной немножко, мы быстренько, – заискивающе сказала я, подталкивая ребенка к секретарскому месту.
Он мрачно посмотрел на меня и вздохнул:
– Ну что с тобой поделаешь… А можно, я на машинке попечатаю?
– Конечно, птичка моя.
– А что попечатать?
– А что придумаешь.
Усадив ребенка, я заглянула в прокурорскую берлогу:
– Владимир Иванович, можно?
– Нужно.
За мной вошел Синцов. Шеф вышел из-за стола и пожал Андрею руку, потом указал нам на стулья за столом для совещаний и сам присел не на свое место, а рядом с нами. Я положила перед ним на стол листочки осмотра трупа, сопроводительных, экспертиз – уголовное дело по факту убийства несовершеннолетней Антоничевой. Шеф быстро перелистал материалы, надел на них скрепочку и отодвинул в сторону, но у меня не было сомнений, что все самое важное из этих бумаг навсегда впечаталось в его память.
