Хока - страница 23

Время шло, Дуняша все грустнее становилась. Взгляд, как облачком затуманился. Смотрит и не видит. Есть перестала, исхудала. Иван Тимофеевич все задумчивее становился. Все меньше и меньше в разъездах бывал, все больше дома. Понимал Куприянов, что есть в сестрицыном позоре его вина. Давно нужно было ее замуж выдать, да как представит, что ей придется часть дела своего отдать, так и руки опускались. Решение это всегда на «потом» откладывал, а года у девушки шли.

– Странница в дом просится, – прервал размышления Куприянова Ефимыч.

– Пускай, проводи ее к Дуняше, пусть порадуется, – сказал купец.

Вошла старушонка. Маленькая, сгорбленная, да такая старая, что подумалось прислужнику, как жизнь в ней держится.

– Всех благостей вашему дому, – неожиданно сильным голосом произнесла старушонка, крестясь и кланяясь на образа.

Едва взглянув на хозяина, начала творить молитву.

– Эге-ге, – сказал себе, усмехаясь, Ефимыч, заметив живой взгляд странницы, – такая, еще сто лет проживет.

– Ну, что ж, матушка, пойдем, я тебя провожу.

Дуняша едва улыбнулась, увидев гостью. Прежде приход каждой странницы превращался в праздник, девушка щебетала без умолку, а потом слушала рассказы обо всем, что те видели на своем пути. Гостьи рассказывали истории, услышанные во время скитаний о других городах и странах. О святых сподвижниках. О чудесах Господних. То икона Матери Божьей из криницы вышла, и там храм построили. То Пречудный отче Серафиме Соровский к умирающему явился, и тот выздоровел. А то в каком-то храме иконы заплакали. Люди потянулись в тот храм, к иконам приложиться. Слушала всегда Дуняша такие рассказы, затаив дыхание, боясь пропустить, хоть словечко. И так все дни, пока гости были в доме.

– Скажи, Ефимыч, чтобы принесли сюда нашей гостюшке еды. Садись, матушка, отдохни с дороги.

Дуняша сидела и смотрела, как кушает старушка, не мешала ей с расспросами. А сама горько думала о своем.

Три дня прожила странница в купеческом доме и засобиралась в дорогу. Огорчилась Дуняша: опять ей одной оставаться. И решилась она на последок поделиться своим горем.

– А ничего не надо рассказывать, я и так все знаю. Как на тебя глянула, так все про тебя и поняла, – сказала матушка Евгения, – вижу я твою судьбу незавидную.

Старушка пожевала беззубым ртом. Помолчала.

Дуняша тихо сидела рядом и смотрела перед собой:

– Я в речке утоплюсь, дождусь, когда никого дома не будет, чтобы не спасали.

– Грех, какой, милая! Ты хоть ребеночка пожалей.

– А что его жалеть, ты думаешь, братец его пожалеет? Так и ему лучше будет.

– Не ему, а ей, Дунюшка, дочка у тебя.

– Ах, бабушка… – Дуняша заплакала.

Странница молча слушала рыдания.

– Есть у меня одна вещица. Когда я молодой была, одна ведунья мне дала ее: я тоже сильно обижена была на жизнь. Но так испытать эту вещицу мне и не привелось, все греха боялась. Так как-то и обошлась. А ее все ношу с собой, и выбросить жалко, и дать некому. Может тебе или еще кому сгодится, а то ведь сгину, и все мои пожитки со мной прахом пойдут.

Матушка Евгения достала из своей торбы увесистый сверток.

– Сразу скажу, грех это, и большой, – она посмотрела на Дуняшу.

А у той глаза загорелись, видно не терпится взглянуть. И так понятно было, что на все согласна.

Старушка вздохнула, перекрестилась и развернула сверток. Собой она была страшна. Это была черная каменная баба с рогами и клыками, и с большущим животом.