Били её нешуточно. Раза три она порывалась крикнуть: «Я лейтенант районной прокуратуры!», но от ударов её дыхание всякий раз пресекалось, и она лишь хрипела, пуская ртом кровавые пузыри. Самая жестокая боль досталась запястьям, поскольку руки были скованы за спиной. Наконец, пинки прекратились. Вспыхнул фонарик. Раздался возглас:
– Ого! Она лейтенант!
– Реально! Ой, блин!
Её расковали, перевернули, подняли чуть нежнее, чем сбили с ног. Не дали упасть, когда начала валиться.
– Убери свой фонарь!– вскричала она, яростно размазав по лицу грязь. Тонкий луч фонарика отклонился. Выплюнув кровь, Кременцова вынула ксиву. Два небритых сержанта, стоявшие перед ней, отчаянно извинялись. От одного несло водкой, а от другого– портвейном. Кто-то из них совал ей её «Макаров».
– Вы уж простите! Мы реально не видели! Сидим, слышим– выстрелы. Выбегаем, смотрим– женщина с пистолетом!
Взяв пистолет, Кременцова тихо и деревянно спросила:
– Куда она побежала?
– Кто?
– Женщина с пистолетом!
Сержанты были удивлены.
– Так это же вы и есть…
Скорчив злую рожу, Кременцова приблизилась к трём контейнерам, заглянула в каждый, потом обследовала пространство позади них, до кирпичной стенки, и, выпрямившись, стремительно захромала в тёмную глубину дворов. Сержанты, забыв про дождь, смотрели ей вслед, пока она не исчезла.
– Вот это да!– промолвил один.
– Гляди-ка– лучше ширяться, чем водку пить,– заметил его напарник,– запаха никакого, а толку больше!
И оба стража порядка, ёжась от холода, поспешили в свой райотдел.
Был уже двенадцатый час. Кременцова шла по тихим дворам, разбивая пальцы одервеневших ног о выщербины асфальта, залитые водою. Вместе с дождём по её лицу и ноющему, покрытому синяками телу, струился пот. У неё был жар– тяжёлый, полубредовый. Она звала на помощь все свои силы, чтоб не упасть и не потерять среди наваждений главную мысль всей жизни: рыжая не могла бежать к Шестнадцатой Парковой напрямик, по светлой дороге– эти два идиота заметили бы её. Значит– она здесь, во дворах, и точно плутает: в спальном московском микрорайоне дождливой ночью и чёрт заблудится. Дома-длинные, одинаковые, дворы– с сотнями закоулков, на один двор– два– три фонаря, а надо бы -сорок.
Нельзя сказать, что бедная Кременцова совсем сдурела. Нет, она понимала краем сознания, что её мучения ни к каким результатам, кроме печальных, не приведут, однако решила, лучше добегаться до гангрены, чем разбить лоб о стену, что она много раз в своей жизни пыталась сделать по куда более мелким поводам. Всякий раз её находили возле стены без памяти, всю в крови, но с целым всё-таки лбом. Теперь же– после того, как она в течении трех часов трижды упустила маньячку, ей оставалось либо с разбега штурмануть стену, либо лишиться хотя бы одной ноги, чтоб разбег не вышел.
Так рассуждала скорее даже не краем, а уголком сознания Кременцова, идя вдоль длинных многоэтажек, разглядывавших её тысячами жёлтых и чёрных глаз. Основной то частью сознания она всё ещё рассчитывала поймать маньячку и отметелить её как следует– лихо взмахивала руками, взбрыкивала ногами: вот так вот, дескать, будет метелить, вот так, вот так, да ещё вот так, с разворота! Но когда за углом показалась улица– вероятно, одна из Парковых, обе части сознания притупились. Пропал запал и ноги лишаться, и голову разбивать, и метелить рыжую суку. Ноги уж не держали, перед глазами всё плыло и качалось. Сев на бордюр, который отделял тротуар от проезжей части, лейтенант Кременцова горько заплакала.
