Чтобы нас с Педро не было слышно, я включаю звук телевизора на максимум. Из сушилки, где сидел Педро, я слышу какой-то звук и понимаю, что он включил рацию, чтобы быть в курсе событий.
– Педро, – шепчу я, – ты должен выключить ее. Посторонние звуки – это смерть, друг мой.
С этими словами я забираюсь в сушилку, закрываю стеклянную дверь большой простыней и жду.
Я слушаю новости, пытаясь услышать хоть какие-то намеки на то, что происходит. Каждый репортаж по ТВ, похоже, посвящен Долгой Зиме и тому, как какая-нибудь семья смогла от нее спастись.
Я стараюсь не двигаться, но все тело болит как из-за той позы зародыша, в которой мне приходится сидеть, так и из-за поражения электрическим током.
Наконец, начинаются последние сводки, и мое внимание привлекают слова «бунт в тюрьме» и «Национальная гвардия». Отодвинув простыни, я вижу через стекло сушилки, как по телевизору передают посадку вертолетов вокруг тюрьмы. Это происходит не далее сотни ярдов от того места, где я прячусь сейчас.
Репортер эхом повторяет то, что я и так предполагал после начала бунта:
– Снижение внимания к обеспечению правопорядка федеральными и местными властями вследствие наступления Долгой Зимы привело к изменению правил подавления тюремных бунтов.
Мое внимание настолько захвачено новостями, что приближающиеся шаги я не слышу до тех пор, пока трое заключенных не входят внутрь. Они ищут нас, и в частности, Педро – им нужен козырь. Что касается меня, то, как только они поняли, что я сделал, они хотят отомстить. Месть в тюрьме – дело важное. И остановить их сейчас, похоже, некому.
Я совсем потеряла счет времени. Прошло несколько часов, день, два дня?
Единственное, в чем я уверена, – у меня появились симптомы кессонной болезни. Не такие сильные, чтобы меня убить, но достаточные для того, чтобы я чувствовала их каждую секунду. Хочу, чтобы меня вырвало, но сейчас для этого не самое лучшее время.
Научное обоснование кессонной болезни звучит следующим образом. Давление на МКС и космическом шаттле равно 14,7psi[2] – то есть равно атмосферному давлению на Земле на уровне моря. Скафандры EVA имеют давление 4,3 psi, равное атмосферному давлению на вершине Эвереста. Чем это плохо? Быстрое снижение давления приводит к образованию азота в крови и тканях тела. Растворяясь, он формирует пузырьки – прямо как при открытии банки содовой. То есть внутри банки содержимое находится под давлением, но стоит ее открыть, как давление начинает резко падать. Что в итоге? Шипучие пузырьки двуокиси углерода в жидкости. В моем же случае это пузырьки азота, только не в жидкости, а в моем теле. Этакая человеческая банка содовой под давлением, которую резко открыли, и теперь она выливается наружу.
Ныряльщики со «скубой[3]» узнали о кессонной болезни давным-давно и с тех пор ищут способы ее избежать. На МКС у нас существует специальный протокол, которому мы следуем, перед тем как надеть скафандры EVA, чтобы избежать декомпрессии или даже смерти.
В настоящий момент мне настолько плохо, что я предвосхищаю свой следующий выбор. У меня все болит, я вымотана, но я ни за что не засну, потому что боюсь потом не проснуться.
Я изо всех сил цепляюсь за жизнь, за каждую ее секунду, и только сейчас понимаю, насколько хочу жить. Вот что действительно имеет значение в такой ситуации – желание жить.
Правда, прямо сейчас я мало что могу сделать. Просто смотрю на мусор, оставшийся от станции, пытаясь понять, спасся ли еще хоть кто-то или осталась ли у меня еще хоть какая-то возможность сохранить свою жизнь.
