В тот вечер после выпивки с Кроном и его женой Хавой Витя напился до полного выключения сознания. К счастью, он не мог встать с кровати и дойти до холодильника, да там и не было ничего. Хозяин, как обычно, молился где-то возле Хеврона, Кроненберг был один. Он проснулся в четыре утра под открытым окном, одетый, в расстегнутой грязной рубахе. Он раздраженно согнал с рукава бородатых кривляющихся чертей, умудрился выключить чей-то зеленый горящий глаз в верхнем углу комнаты и посмотрел на распахнутую дверь. Там стояла в цветной кофточке с рюшками из нейлона роскошная, неотразимая красавица Нинка, гневная Капитанская дочка, 180 см роста, собственной персоной, нервная и, если честно, ослепительно привлекательная. Сил на то, чтобы выкрикнуть ей: «Не беснуйся, Нинка, не сходи с ума», – у Виктора не было. Горло пересохло и просто горело.
Она наставительно произносила ему букву за буквой, вбивая в воспаленный бедный мозг то, что он сам давно знал: «Думал спрятаться от меня в Вечном городе, мерзавец, да? Хитрован вшивый. Ты забыл, что я дочь действующего капитана милиции, забыл, да?! Я тебя выведу на чистую воду, я тебя поставлю на рельсы, я все расскажу о тебе и твоей матери, суке, кому следует в этом еврейском Краснодаре». Витя протянул руку, нашарил на полу, скребя пальцами по плитке, пустую тяжелую бутылку из-под напитка «777» и запустил ее в Нинку. Бутылка со звоном разбилась в коридоре на мелкие куски, со звоном стукнувшись о стену. Виктор, страдальчески застонав, глотнул зелеными губами из стакана на полу возле кровати теплой воды и возвратился в свой горящий сон без сил и без надежды на что-либо хорошее – и без никакой надежды вообще.
Лучше не знать, как он дополз с закрытыми глазами до ванной, сел на ледяном полу, и дотянувшись из последних сил до ручки, включил воду в душе. Несколько раз он менял горячую воду на холодную – и через минут десять Витя очнулся, вернувшись в жизнь. Он вскипятил чайник и, вылив воду в литровую банку, выдавил в нее разрезанный напополам лимон с дерева, которое росло в сквере на улице Рамбан за гостиницей. Там он проходил по пятницам и субботам к парку под кнессетом, где на бесконечной изумрудной поляне аборигены и новоприбывшие разных возрастов гоняли с рассвета и до темноты в футбол в разных составах. Витя нес с собой флягу солдата израильской армии, подаренную ему одним случайным собутыльником на рынке. Еще у него была пита с жареным мясом, зеленым луком, перцем и солениями, сохраненная им заранее с вчера. Холодная, лучшая закуска, которую он употреблял рассудочно и экономно. И несколько лимонов, сорванных им по дороге, быстро и неуклюже, с ветвей дерева, тяжело нависших с плодами, которые никто не рвал, кроме Вити, над тротуаром улицы Рамбан. Все это бесценное добро лежало в авоське, к счастью, оказавшейся в его чемодане. Мать, наверное, засунула ее между рубашками, кто же еще. «Мамка моя все предусмотрела, хуторянка, все знала заранее». Еще у него был перочинный самодельный нож с широким лезвием, купленный Витей у метро «Пушкинская» у дрожащего похмельного мужика в ватнике за рубль двадцать – все, что было при нем в карманах.
И вот эта сетка, эти субботние лимоны, этот занюханный нож с деревянной ручкой очень и очень пригодились сейчас. «Все для дома, – как Витя любил повторять, – все для семьи». Но он, конечно, прогрессировал в своем пристрастии к алкогольному опьянению. Несся по наклонной плоскости, как говорила его мама еще в Москве.
