Крон закусил надтреснутой неровно маслинкой чернолакового цвета и кивнул:
– Вот, все и сходится. В Нью-Йорке Левка еще не был женат, мама твоя еще училась, не была знакома с ним.
Крон неловко поддел сигарету в пачке, закурил, откинулся с нею на спинку кресла и спросил Витю, который уже немного плыл в своем любимом колеблющемся сне в неизвестность:
– Получается, что ты, Виктор, давно не видел отца, так? И не знаешь, где он сейчас и что с ним происходит, так, да?!
Он прислушался к музыке, которая доносилась из глубины салона. Там Хава включила телевизор, отстранившись от разговора мужчин. Она не смогла испытать материнскую любовь на собственном ребенке. Ей было не все ясно с этим внезапно появившемся в их жизни джентльмене, кто он такой и что он значит. С ее точки зрения, он ничем не отличался от других ему подобных людей, приехавших оттуда, из заснеженной, таинственной и непонятной Москвы, которую Аркадий ее иногда задумчиво называл Московией. Витя, пустоглазый и лживый, был скован и стеснителен, по ее мнению, одет чисто, просто, ожидаемо. Хава видела в нем ненавязчивое сходство с мужем, что примиряло ее и уменьшало чувство ревности, вполне естественное для женщины.
Виктор не хотел все рассказывать про себя этому человеку. Надо что-то сохранить и на потом, потому что он был еще, ко всему, пьян и всегда помнил наставления отца о том, что «лучше недосказать, чем пересказать. А то потом локти кусать будешь, парень». Да и не все можно было рассказать дяде Аркадию, он явно был не из простых людей. У него, ко всему прочему, был свой секрет, делиться которым с Кроном он готов не был на данном этапе.
Отец же его, Лев Петрович, был серьезный, даже мрачный человек, иногда в его глазах Витя наблюдал проблески безумия и какого-то необычного ночного нечеловеческого веселья. Виктор относил всю эту чертовщину на счет своего воображения, действительно развитого и богатого, как говорила его дорогая мама.
– А вашего папу как звали, дядя Аркадий? – невинно спросил Кроненберг. Тот оживился, что-то в его голове сработало, и он с некоторым подобием улыбки на сухом лице с двумя глубокими морщинами вдоль крепкого носа объяснил и затем спросил:
– Записан наш папа как Пинхус, а в России его, конечно же, называли бы Петром, ты же это знаешь, Виктор. Лева ведь Петрович?
– Ну, да… ну, да… вы правы, – закивал в ответ Витюшок, – вы правы, Аркадий Петрович.
– Лева в Испании работал с Кольцовым, слыхал про такого, Виктор? – Крон знал и помнил очень много, что понятно, учитывая его возраст и общее состояние здоровья, памяти и духа. Витя посмотрел на него с нейтральным видом, можно было понять так и так. Он уже почти перешел в то состояние, о котором мечтал с утра каждого дня.
– Очень мельком слышал про это, – Виктор не помнил, когда отец ему об этом рассказывал и что именно рассказывал. Возможно, он сам до всего додумался.
Он знал, что отец его не сидел, просто был отправлен преподавать иностранные языки, английский и испанский, в какой-то провинциальный вуз. Но не сидел, его не мучили, это было главное. Он устранился из их с матерью жизни, переводя им деньги на жизнь из места, у которого не было названия на переводе.
Телевизор у Хавы играл греческую музыку, которую извлекали бузуки, ритмические аплодисменты, барабаны дарбуки, скрипка, ударные. Они рассыпали балканские звуки кудрявой музыки Фракии по пространству комнаты и по плечам присутствующих.
