Он почти добрался до своего спасительного уголка у окна в конце коридора, где можно было переждать бурю, когда перед ним, словно из-под земли, выросли две фигуры. Оксана Кривцова и Петр Семибратов. Королева и ее верный цепной пес. Оксана – высокая, яркая, с копной вызывающе рыжих волос и глазами цвета холодного осеннего неба, в которых всегда плясали насмешливые искорки. Петр – широкий в плечах, коротко стриженый, с лицом, будто высеченным из грубого камня, и пустым, бычьим взглядом.
– О, смотрите-ка, кто тут у нас ползет, – протянула Оксана, ее голос, как хлыст, стегнул по нервам Стаса. – Наш знаменитый художник! Прилукин, ты сегодня опять всю ночь кошмары рисовал? Или, может, портрет своей прекрасной дамы? Ах, да, у тебя же ее нет.
Смешки ее свиты, всегда ошивавшейся поблизости, добавили яда в ее слова. Петр хмыкнул, переминаясь с ноги на ногу, и сделал шаг вперед, нависая над Стасом, который инстинктивно вжал голову в плечи.
– Слышь, Пикассо, – басовито прогудел Семибратов, ткнув Стаса пальцем в грудь так, что тот отшатнулся. – А чего это ты все мрачное такое малюешь? Рожи кривые, дома разваленные. Ты бы лучше… сиськи нарисовал. Большие. Оксана, тебе нравятся большие сиськи на картинках?
Оксана картинно скривила губы, но в глазах ее блеснуло одобрение.
– Фу, Петя, какой ты пошлый. Но, в принципе, да. Хотя бы что-то живое. А то от его художеств, – она сделала выразительную гримасу, – умереть можно. Или в психушку загреметь. Скажи, Прилукин, ты свои картины из морга выносишь? Или прямо там с натуры рисуешь?
Волна горячего стыда и бессильной ярости обожгла Стаса изнутри. Он чувствовал, как кровь приливает к лицу, как дрожат руки. Он хотел что-то ответить, что-то резкое, уничтожающее, но слова застревали в горле, превращаясь в немой ком. Он лишь крепче стиснул лямку рюкзака, словно пытаясь удержаться на краю пропасти. В этот момент мир вокруг него на мгновение словно подернулся дымкой, звуки стали глуше, а лица Оксаны и Петра показались ему искаженными, почти гротескными, как на одном из его собственных тревожных эскизов. Это длилось лишь долю секунды, но оставило послевкусие чего-то неправильного, ирреального.
6.
Чуть поодаль, прислонившись к обшарпанному подоконнику и делая вид, что увлеченно перелистывает учебник по алгебре, стояла Инна Кудряшова. Она была частью свиты Оксаны, но всегда держалась немного в тени, словно не до конца вписываясь в этот яркий и агрессивный круг. Инна была тише, наблюдательнее, и сейчас, из-под полуопущенных ресниц, она видела все: униженного, сжавшегося Стаса, торжествующую Оксану, тупого, самодовольного Петра. И ей было неловко. Неловко до тошноты, до какого-то внутреннего содрогания, которое она старательно прятала за маской безразличия.
Ей не нравился Стас Прилукин. Он был странным, замкнутым, почти нелюдимым. Его одежда всегда выглядела так, будто он спал в ней, волосы вечно растрепаны, а взгляд… этот его взгляд, который, казалось, смотрит сквозь тебя, в какую-то свою, одному ему видимую пустоту. Он пугал ее немного, как пугают заброшенные дома или тихие омуты, в которых, как известно, черти водятся. Но то, что делали с ним Оксана и Петр, было отвратительно. Это была травля, тупая, бессмысленная и жестокая, и Инна, хоть и молчала, чувствовала себя соучастницей.
Она видела, как побелели костяшки пальцев Стаса, стиснувших лямку рюкзака, как дрогнул его подбородок. Ей захотелось крикнуть Оксане: «Хватит! Оставь его в покое!» Но слова застряли в горле, такие же немые и беспомощные, как и взгляд самого Стаса. Страх быть изгнанной из «крутых», страх самой стать объектом насмешек, парализовал ее. Это был липкий, знакомый страх, который всегда побеждал робкие порывы совести.
