Читать онлайн Алексей Хромов - Призрак на сцене, или Логика дополнения

Бар «Полуночный экспресс» не был отмечен на картах города. Он существовал в другом измерении, в невидимой складке реальности между без четверти полночь и первым вздохом рассвета. Попасть сюда можно было, лишь заблудившись по-настоящему – не в лабиринте улиц, а в коридорах собственной души. Здесь время не шло, оно сочилось, как патока, под аккомпанемент вязкого, меланхоличного саксофона, который играл где-то за стеной или, может быть, прямо в голове у каждого посетителя. Воздух был тяжелым от невысказанных историй, пепельных сожалений и легким от сизого табачного дыма, который поднимался к низкому, прокуренному потолку синими, трепещущими кольцами, словно заблудшие души, передумавшие искать выход.

Арион Ветров сидел за своим обычным столиком в самом дальнем углу. Отсюда он видел всю комнату, но его самого было почти не видно, словно полумрак признавал в нем своего и деликатно укрывал от чужих взглядов. Он не был здесь гостем. Он был деталью интерьера. Частью этого медленного, пульсирующего пейзажа, наравне с трещиной на старом зеркале за стойкой и вечно печальным лицом бармена.

Перед ним стоял тяжелый граненый стакан с виски янтарного цвета, но он к нему не прикасался. Он не пил. Он наблюдал. Наблюдал за тем, как медленно и неотвратимо умирает внутри стакана одинокий кубик льда. Сначала его грани теряли остроту, потом он становился прозрачным, почти призрачным, и, наконец, бесследно растворялся в золотистой жидкости, меняя ее суть – делая ее чуть холоднее, чуть слабее, чуть больше похожей на воду. В этом тихом, незаметном переходе вещества из одного состояния в другое было больше философии и экзистенциальной правды, чем во всех трактатах, которые он прочел за последние три года. Это был ритуал, его личный дзен-буддизм. Он научился находить хрупкое подобие покоя не в оглушительной тишине, а в контролируемом, предсказуемом распаде. В понимании того, что даже хаос имеет свою микроскопическую, безупречную логику.

Она появилась так, как появляются плохие новости или предчувствия. Бесшумно и неотвратимо. Он не слышал ни скрипа двери, ни ее шагов. Она просто материализовалась из густого полумрака у его столика, словно вышла из той самой трещины в зеркале. Капитан следственного комитета Ева Ростова.

На ней был строгий брючный костюм, темный, как ночное небо без звезд. Он лишал ее женственности, превращая в функцию, в тень, обладающую, однако, несомненным весом и плотностью. За три года, прошедшие с их последней большой встречи, усталость в ее глазах стала глубже, превратилась в часть пейзажа ее лица. Казалось, она смотрела не на Ариона, а сквозь него, на длинную, нескончаемую череду трупов, выстроившуюся за его спиной за все годы их странного, почти симбиотического сотрудничества.

Ростова села напротив, не спрашивая разрешения. Это было частью их негласного ритуала – диалога, который начинался задолго до произнесенных слов. Бармен, седой мужчина с непроницаемым лицом буддийского монаха, тут же, без единого жеста или слова, поставил перед ней чашку дымящегося черного кофе. Это тоже было частью ритуала.

Ева сделала глоток, поморщилась, словно выпила лекарство. Затем положила на истертую поверхность стола тонкий планшет. Экран вспыхнул, бросив на ее лицо и на стол холодный, призрачный свет, неуместный в теплом, ламповом мире бара. На фотографии, сделанной в резком свете полицейских прожекторов, была сцена. Театральные подмостки, странные, угловатые декорации из металла и стекла, похожие на внутренности какого-то футуристического механизма. И у подножия этой конструкции – нечто белое, бесформенное, накрытое простыней. Пятно неправильности в выверенной геометрии чужого замысла.

– У меня есть для вас новая пьеса, Ветров, – ее голос был таким же усталым, как и ее взгляд, но в нем слышалась твердость плохо заточенного ножа, который все еще способен резать. – Заглавная роль – сумасшедший актер. Второстепенная – труп. Жанр пока не определен.

Арион медленно, очень медленно, перевел взгляд с умирающего в его стакане льда на холодное свечение экрана. Он не прикоснулся к планшету. Он изучал фотографию так, как энтомолог изучает редкое, приколотое к бархату насекомое. Искал не улики – следы, отпечатки, брызги крови, – а то, что Ростова не смогла бы занести в протокол. Симметрию. Композицию. Замысел. Ритм.

– Трагедия или фарс? – спросил он тихо. Его голос, почти шепот, не потонул, а, наоборот, отчетливо прозвучал в плотной тишине бара.

Ростова криво усмехнулась. Это была гримаса человека, который уже видел слишком много и разучился удивляться, оставив себе лишь бесконечную иронию.

– Пока не знаю. Но боюсь, что и то, и другое. А может, и нечто третье, для чего у нас в Уголовном кодексе еще нет подходящей графы.

Она слегка подтолкнула планшет к нему. Жест был приглашением. Не на место преступления. За кулисы. Туда, где воздух густо пахнет пылью, гримом и пролившейся кровью. Туда, где все роли уже сыграны, но настоящая пьеса только начинается.

Арион поднял свой стакан. Лед в нем почти растаял, оставив после себя лишь едва заметную дрожь холода. Он сделал маленький глоток. Виски обжег горло привычным, знакомым холодом.

Антракт окончен. Представление начиналось.

Театр «Лабиринт» не был похож на храм искусства. Он напоминал скорее операционную для препарирования души, морг для уставших идей. Здание, выстроенное из голого, брутального бетона и дымчатого, почти черного стекла, вонзалось в серое городское небо, как осколок чужой, враждебной планеты, приземлившийся здесь по ошибке. Никаких колонн, никакого бархата, ни грамма позолоченной лепнины. Только холодная, давящая геометрия, созданная, чтобы не возвышать, а подавлять и дезориентировать. Это был театр не для зрителя, а против него. Архитектура как акт агрессии.

Арион и Ростова прошли сквозь автоматические стеклянные двери, которые разъехались с тихим, недовольным шипением, и оказались в фойе. Оно в полной мере оправдывало имя, данное театру. Пространство было буквально разрезано на части десятками зеркал, установленных под самыми немыслимыми, иррациональными углами. Они не отражали реальность, они ее дробили, расщепляли на атомы, создавая бесконечный, тошнотворный калейдоскоп из фрагментов мира. Вот чей-то чужой глаз, плывущий в пустоте. Вот рука Ростовой, достающая из кармана удостоверение, отделенная от ее тела. Вот затылок самого Ариона, парящий в нескольких метрах впереди, словно призрак, ведущий его за собой. Реальность здесь переставала быть единым целым, превращаясь в сумму несвязанных между собой цитат.

В самом центре этого зала, как его пульсирующее, больное сердце, стояла главная инсталляция – гигантский куб, собранный из тысяч осколков разбитых зеркал. Он медленно вращался вокруг своей оси, разбрасывая по стенам, полу и потолку испуганные, рваные блики света, похожие на пойманные в ловушку сигналы бедствия. Казалось, кто-то взял саму ткань бытия, разбил ее вдребезги, а потом собрал заново, но уже не по законам логики, а по прихоти своей больной, но, несомненно, гениальной воли.

Молодой следователь встретил их у входа в зрительный зал и повел по гулким коридорам, напоминавшим внутренности какого-то доисторического механизма. Здесь пахло иначе, чем в обычных театрах. Не вековой пылью, не гримом, не духами зрительниц. Пахло стерильной, медицинской чистотой, озоном от работающей вентиляции и еще чем-то. Едва уловимым, металлически-сладковатым запахом пролившейся и уже начавшей сворачиваться крови.

Зал тонул в полумраке, но сцена была залита безжалостным, почти хирургическим светом рабочих прожекторов. Желтая полицейская лента, натянутая между рядами кресел, выглядела здесь неуместной гирляндой на похоронах, отчаянной попыткой навести порядок там, где царил осмысленный хаос.

Арион медленно поднялся по невысоким ступеням на сцену. И оказался в другом мире. В мире, который придумал и в котором умер режиссер Виктор Ставрогин. Его личный Эльсинор. Это был не средневековый замок из пьесы Шекспира, а холодная, абстрактная конструкция из темного металла, прозрачного пластика и синего неонового света. Декорации напоминали одновременно космическую станцию, плату гигантской микросхемы и ребра исполинского скелета. В центре, как электрический трон, стояло кресло странной, изломанной формы. Ничего живого, ничего теплого, ничего человеческого. Только линии, углы и холодный, мертвенный свет. Мир, лишенный плоти, состоящий из одного нерва.

Тело Ставрогина уже увезли, но его призрак, его отпечаток, все еще был здесь. Он остался в виде большого, бурого, уже подсохшего пятна на полу. За тонкой, почти прозрачной металлической ширмой, которая, по-видимому, играла роль гобелена, за которым прятался Полоний. Арион подошел к ней. Ширма была сделана из листа полированной, чуть волнистой стали, и в ней, как в кривом зеркале из комнаты смеха, отражалась вся сцена. Он видел себя, Ростову, суетящихся криминалистов – всех, как вытянутые, искаженные фигуры в чьем-то дурном сне.

Он присел на корточки у кровавого пятна. Здесь не было ничего, за что мог бы уцепиться взгляд следователя. Ни следов борьбы, ни посторонних отпечатков, ни рассыпанных пуговиц. Все было до пугающего чистым, почти стерильным. Словно убийство было не актом насилия, а хирургической операцией. Или тщательно отрепетированной мизансценой.

Он поднял взгляд на ширму. Его собственное отражение смотрело на него, но оно было нечетким, размытым, словно подернутым рябью от невидимого ветра. И Ариону на мгновение показалось, что он видит не себя, а кого-то другого. Кого-то, кто стоит прямо за ним, по ту сторону этой тонкой грани между реальностью и ее отражением, и молча наблюдает за ним.

Это место было не просто сценой преступления. Это был текст. Сложный, многоуровневый, полный скрытых цитат и ложных сносок. И кто-то только что поставил в нем первую, кровавую точку. Или, может быть, точку с запятой.

Воздух в квартире Ариона был плотным и тихим, как в старом соборе после службы. Это была его крепость, его келья, его убежище, построенное не из камня, а из тщательно выверенных ритуалов. Три года он возводил эти невидимые стены, кирпичик за кирпичиком, звук за звуком.

Гостиная, где он проводил большую часть своего времени, была пространством контролируемой пустоты. Ничего лишнего, ничего случайного. Только то, что имело смысл и право на существование. Огромные стеллажи из темного дерева, заставленные книгами от пола до потолка, были не мебелью, а каркасом этого мира. Их корешки – по философии, лингвистике, семиотике, психиатрии – образовывали пестрый, но упорядоченный узор, похожий на код сложной программы. В углу стоял старый проигрыватель, на котором игла медленно скользила по виниловой пластинке с джазовыми импровизациями Кита Джарретта. Звуки рояля были не фоном. Они были еще одним элементом архитектуры – непредсказуемые, но подчиняющиеся внутренней гармонии, они заполняли пустоты между мыслями, не давая тишине стать оглушающей.

Центром комнаты было огромное, во всю стену, панорамное окно. Оно выходило на город, который жил своей отдельной, нервной, суетливой жизнью. Ночью он превращался в россыпь холодных огней, в мерцающую нейронную сеть, а Арион, сидя в своем глубоком кожаном кресле, наблюдал за ней с отстраненностью астронома, изучающего далекую и чужую галактику. Он был в городе, но не был его частью. Окно было экраном. Безопасным, как стекло в вольере хищника.