И было еще одно правило в этой крепости. Самое главное. В квартире не было зеркал. Ни одного.
После «Комнаты с манекенами», после того как он заглянул в безупречную логику безумия Константина Севастьянова, Арион больше не мог выносить собственное отражение. Ему казалось, что из гладкой поверхности на него смотрит не он, а тот, кем он мог бы стать. Другая версия. Сбой в программе. Человек, сделавший один неверный шаг в лабиринте. Поэтому он избавился от них всех. Единственными отражающими поверхностями оставались темное стекло окна ночью да черный глянец выключенного экрана ноутбука. Но эти отражения были тусклыми, искаженными, призрачными. Безопасными.
Сегодня, вернувшись из театра «Лабиринт», он нарушил один из своих ритуалов. Не зажег свет, не включил музыку. Он просто стоял в темноте гостиной, позволяя холоду чужой сцены медленно выветриваться из него. Запах крови и озона, казалось, все еще преследовал его, въевшись в ткань пальто. Он смотрел в окно на далекие огни, но видел не их, а кривое, волнистое отражение в полированной стали театральной ширмы.
Внезапно в стекле, рядом с его собственным размытым силуэтом, проступил другой. На долю секунды. Образ манекена, сидящего на стуле в заброшенном подвале. Восковое лицо, стеклянные глаза, застывшая в вечном ожидании поза. Образ из его личного ада, из дела, которое он считал закрытым и похороненным. Короткий, как удар ножом, флешбэк, беззвучный и оттого еще более оглушительный.
Арион резко отвернулся от окна, словно его ударило током. Он зажег настольную лампу, и ее теплый, желтый свет прогнал призрака, вернув комнате ее привычные, безопасные очертания. Но ощущение осталось. Холодный сквозняк в герметично закрытом пространстве его памяти.
Он подошел к книжному стеллажу и провел пальцами по корешкам, как слепой, читающий знакомый текст. Его пальцы остановились на тонкой книге в серой обложке. «Призраки сцены: Драматургия отсутствия». Та самая книга, которую он видел сегодня на столе убитого режиссера. Она была и в его библиотеке. Он вытащил ее, открыл на случайной странице и прочитал подчеркнутую им когда-то фразу: «Главный персонаж пьесы – это не тот, кто больше всех говорит, а тот, о чьем отсутствии говорят все».
Он закрыл книгу и поставил ее на место. Что-то в этом новом деле, в его театральности, в его заигрывании с отражениями и реальностью, резонировало с его собственным прошлым. Словно кто-то написал эту кровавую пьесу не для полиции, не для публики, а лично для него. Словно невидимый драматург знал, какие струны в его душе нужно затронуть, чтобы заставить их вибрировать отголосками старой боли.
Три года тишины. Он думал, что построил неприступную крепость. Но сегодня он понял, что ее стены прозрачны. И что самый страшный призрак всегда приходит не снаружи, а изнутри.
Глава 4: Язык пространства
Ростова, отдав распоряжения криминалистам, спустилась со сцены, чтобы погрузиться в свой привычный мир – мир бумаг, протоколов и показаний первых свидетелей. Она бросила на Ариона короткий взгляд, в котором читалось и нетерпение, и странное, почти суеверное ожидание. Она оставляла его одного, как оставляют в комнате с запертым сейфом гениального взломщика, не желая знать, какими методами тот будет работать, а лишь надеясь на результат.
Арион был благодарен ей за это молчаливое понимание. Суета полицейских, их методичные, но лишенные воображения действия, мешала ему. Она создавала информационный шум, заглушающий тихий шепот самого места. Когда последний криминалист в белом комбинезоне покинул сцену, оставив его наедине с безмолвными декорациями, воздух, казалось, изменил свою плотность. Он стал гуще, наполнился смыслом.
